С тех пор Бергойн никогда не приходил в собор наблюдать, как работает Гамбрилл и его подручные. Вместо этого он вновь стал являться по ночам, будто бы с целью проверить работу Гамбрилла, не сталкиваясь с ним самим; однако было замечено, что он задерживается в здании все дольше и дольше; иной раз он возвращал ключ Клаггетту, главному служителю, только на рассвете. Старик часто бодрствовал ночами, потому что серьезно хворал.

Поведение Бергойна давало все больше пищи для сплетен. Его экономка описывала впоследствии, как он целыми ночами шагал взад-вперед по комнате или беспокойно обходил площадь, словно мучаясь неразрешимой дилеммой. Позднее, зная больше, чем прежде, многие из горожан стали утверждать, будто много раз видели его на северной стороне площади: он заглядывал через садовые ограды в задние окна домов, выходящих на Хай-стрит. Некоторые предполагали, что он смотрел на дом Гамбрилла и раздумывал, нужно ли разрушать его счастье и счастье его жены и детей. А иным приходила мысль, что он, одинокий и завистливый человек, досадовал на семейное благополучие своего супостата. Выдвигались и другие догадки.

События достигли апогея за две недели до Великой бури. В то воскресенье Бергойн читал проповедь на главной службе в соборе. Он взошел на кафедру бледный, изможденный, и паства начала перешептываться, потому что за последние недели слухи о его странном поведении успели широко расползтись. Но когда он заговорил, его голос зазвучал решительно, а слова полились безостановочным потоком. Он начал с того, что яростно обличил моральную неустойчивость, сулил вечные муки тому, кто поддастся искушению и умрет не раскаявшись. Потом он заявил, что имеет в виду определенного человека, находящегося сейчас среди паствы; он обвиняет его в тайном преступлении – но умалчивает, в каком именно. Речь казначея была так страстна, а смысл ее так темен, что некоторые заподозрили его в умственном помешательстве. Из его слов многое не было понято, но слушатели их запомнили: Меж нас находится некто, вошедший в дом Божий с греховными помыслами и гордыней в сердце, но прикрываясь одеянием святости. Ему одному в этом собрании ведомо, какая темень царит в потаенных глубинах его существа. Ему одному ведомо, как он свернул со своего пути на греховную и чуждую тропинку, ведущую в гнилое болото.

Сойдя с кафедры, он оставил горожан и своих собратьев каноников в недоумении. В последующие дни все только об этом и говорили. Ряд лиц подозревался в различных преступлениях, атмосфера в городе был отравлена слухами. Гамбрилл, как было замечено, не поддерживал разговоров на эту тему, что навлекло на него тень подозрения – впрочем, не больше, чем на многих других. Фрит приметно нервничал, выдавая, что считает себя тем самым человеком, на которого указывал Бергойн. И если доктор Шелдрик прав относительно его финансовых нарушений, у него были все основания для страха.

В следующее воскресенье большая часть горожан теснилась на клиросе и даже в преддверии храма, чтобы послушать поднявшегося на кафедру Бергойна. Его слова сделались более определенны, но все же недостаточно ясны, чтобы слушатели их поняли. Бергойн сказал: Горе тому, кто в безмерной гордыне невежества тщится спрятать свой позор. Пусть он вознесен в глазах людских и, летя вниз с высот, где сошелся врукопашную со своим Недругом, мнит, что грех его прикрыт, но порочность его еще предстанет всем взорам. Воистину, и в темных углах не спрятать ему свои грехи. Истина разоблачит его сущность. В этот миг многие обратили внимание на странное поведение Гамбрилла. Он побелел как полотно; когда же Бергойн объявил, что в следующее воскресенье явит миру грешника на этом самом месте, Гамбрилл, как было замечено, содрогнулся.

Все взоры обратились к Гамбриллу, который, со смертельным ужасом на лице, внезапно вскочил и, расталкивая толпу, выбрался к двери. Многие из тех, кто трепетал от страха, заподозрив в неведомом грешнике себя, при виде бегства Гамбрилла облегченно вздохнули. И Бергойн не произнес слов, изобличавших Гамбрилла.

В последующую неделю в стене, где прежде была перегородка, проделали углубление для памятника. Сам монумент прибыл из Лондона во вторник, и когда Гамбрилл увидел повозку, грохотавшую по Соборной площади, то сказал Лимб-рику, что устрашен как уродством памятника, так и его весом и опасается неприятных последствий, когда он будет вставлен в стену.

Субботний день начался с необычной для этого времени года жары и духоты, низко нависших облаков и коротких, но бурных ливней. Старики, покачивая головами, предсказывали свирепую бурю, а некоторые ворчливо бормотали насчет ненадежности шпиля. К концу рабочего дня Гамбрилл – выполнявший на совесть даже это, ненавистное ему задание – подготовил все необходимое. Тяжелую плиту подняли на леса под башней, чтобы в понедельник установить на приготовленное место в стене, футах в двенадцати над полом. Гамбрилл распорядился закончить работы пораньше, так как буря должна была вот-вот разразиться: солнце садилось в облака, вскипавшие, как ведьмовское варево.

Бергойн по обыкновению явился в дом к Клаггетту около десяти – ветер как раз задул сильнее. Старик был уже совсем болен, жена и дочери суетились вокруг него, но ключ канонику отдала молоденькая служанка. Через час или два над городком во всю мощь разразилась буря, бомбардируя его градом величиной с дроздовое яйцо, срывая с крыш черепицу и кружа ее в воздухе, будто листья, разбивая окна и даже опрокидывая дымовые трубы. Среди шума и грохота хлопающих дверей и бьющегося стекла, в раскатах грома старый Клаггетт впал в забытье, и близкие поняли, что он умирает. Послали за врачом, а один из слуг кинулся к дому регента, который был близким другом старика. В суматохе никто не вспомнил о том, что Бергойн не вернул ключ.

Около двух ночи буря достигла апогея, и все, кто спал – или пытался заснуть – в домах на Верхней Соборной площади, услышали страшный шум и ощутили толчок. Некоторые из каноников и младших служителей выбежали наружу и увидели, что обрушились крыша и верхний этаж старинной колокольной башни над главными воротами. Пока испуганная маленькая толпа – включавшая Фрита, регента и даже старого настоятеля – осматривала руину и возносила благодарственные молитвы за то, что на ночь там никто не оставался, вновь послышался треск. В этот раз они с ужасом поняли, что исходит он от самого собора. Оглядев здание, насколько это было возможно в плотном мраке, они установили, что шпиль как будто цел, но войти внутрь, пока бушевала буря, никто не решился. Потом служанка Клаггетта сообщила, что Бергойн не вернул ключа. Но, даже зная об этом, присутствующие не отважились пойти на поиски.

Доктор Систерсон поднялся и направился к открытому окну.

– Понимаю почему. Сейчас безмятежная ночь. Но представьте себе разгул бури.

Я присоединился к нему. На площади тускло светили фонари. Сквозь туман и тьму напротив проглядывала громада здания, похожая на утес.

– До чего же страшно, – подхватил я, – находиться у подножия гигантского собора и ждать, что в любую минуту его башня может обрушиться.

Ризничий согласно вздрогнул.

– Пожалуйста, закрой окно, Фредерик, – запротестовала миссис Систерсон, неправильно оценившая намерения мужа.– Холодно, а кроме того, ты разбудишь детей.

Хозяин повиновался, и мы вернулись на свои места. Я продолжал:

– У дома настоятеля собралось еще несколько каноников, они наблюдали, но не двигались с места. Многие боялись даже находиться у своих домов. Прибыл Лимбрик и сказал, что, пока не кончится буря, в собор входить ни в коем случае нельзя. Все ждали. Когда небо над Вудбери-Дауне озарили первые проблески рассвета, буря почти улеглась. Трясясь от страха, старик настоятель, Фрит, регент, Лимбрик и один из младших церковнослужителей осторожно пробрались в собор.

Представляете, каково им было двигаться в глубь нескончаемого нефа в свете двух или трех фонарей, когда вокруг шпиля и башни все еще завывал ветер, напоминая о том, что в любую минуту им на голову могут посыпаться камни и балки? И сквозь вой ветра им слышался другой звук, от которого волосы вставали дыбом, – словно бы человеческий голос, мучительно стонущий и причитающий.