Я умолк, но ответа не дождался. С минуту мы оба молчали. Затем хозяйка дернула шнурок колокольчика. Тут же вошла служанка, которая, вероятно, караулила за дверью. Старая леди произнесла на хорошем французском:

– Джентльмен уходит. Проводите его.

– Ваша служанка понимает английский? – спросил я. Хозяйка ничего не отвечала, уставившись в окно.– Мне необходимо разыскать вашего сына. Как его сейчас зовут?

Она наконец обратила на меня взгляд, в котором сквозила враждебность, смешанная с равнодушием, и я понял, что на ответ рассчитывать не приходится.

Я встал.

– Ваша поездка закончилась ничем, – проговорила старая леди.– Однако не я тому виной.

– Все же она оказалась небесполезной. Кое-что прояснить для себя – вот к чему я главным образом стремился.

Она не выказала никаких признаков интереса.

– При встрече с вами, – продолжал я, – мне сделались понятнее многие загадки, которые не давали мне покоя вот уже больше четырех десятков лет.

Я направился к двери, но на самом пороге меня настиг оклик:

– Мистер Бартрам! Вы забыли ваши ключи. Я развернулся и снова двинулся к ней.

– Я их не забыл. Уверяю, не было и дня, чтобы я о них не думал. Они ваши, и, отдавая их вам, я испытываю несказанное облегчение. – Я остановился шагах в десяти от хозяйки.– Имя Перкинс вам знакомо?

Она никак не отозвалась.

Видимо, в моем голосе появились угрожающие нотки, потому что служанка испуганно спросила:

– Не сходить ли за Пьером, мадам?

Старая леди, не сводя с меня глаз, нетерпеливым жестом приказала ей замолчать.

– Вы думаете когда-нибудь о молодом человеке по имени Эдди Перкинс? – повторил я.

К моему удивлению, хозяйка улыбнулась.

– Вы-то, судя по всему, думаете. Почему же так долго медлили? – Она кивком указала на столик.– Если бы вы вовремя воспользовались этим, даже последний тупица все бы понял. Что же вы – робели?

– Я был еще ребенком.

– А я в детстве ничего не боялась. Или, вернее, если и боялась, все равно поступала так, как мне хотелось. Ведь правда, есть разница между тем, кто в жизни разыгрывает роль по бумажке, и тем, кто импровизирует?

– Это вам неплохо удавалось.

– Просто великолепно.

– Исповедуетесь?

– Исповедуюсь? Да нет, дружочек, хвастаюсь. Самые великие из актеров создают образ прямо на глазах у публики, а не просто демонстрируют заранее изготовленную куклу. Выйти на сцену и сделаться другим человеком – человеком в критических обстоятельствах; говорить и не знать, что произнесешь в следующее мгновение! Ввязаться в опасную авантюру и восторжествовать – вот самое увлекательное приключение в жизни. Неужели вам это не понятно?

– Я никогда не выступал на сцене.

– А я имею в виду не только сцену. Речь о том, чтобы оставаться живым. Иначе вы покойник, не удостоившийся похорон.

– Так вы ни о чем не жалеете?

– О том только, что пришла пора умирать.

Не было смысла снова спрашивать ее о Перкинсе, который умер оттого, что ему не хватило воображения жить иначе, нежели днем сегодняшним. Я шагнул за порог.

Моя поездка увенчалась и более конкретным результатом. Пока поезд совершал свой нынешний – и по необходимости извилистый – путь к берегу, на дорожных вывесках стали появляться знакомые названия: эти фламандские города и деревни за последние четыре года сделались для англичан зловеще привычными. В памяти всплыли скорбящие матери моих учеников, для которых у меня не нашлось слов утешения. Затем мне вспомнилось, как старая дама невольно вздрогнула при слове «сын»; я стал рисовать себе ее образ, мысленно увидел черный рояль с опущенной крышкой – и тут же понял, как мне следует поступить.

Со смертью старой леди (это произошло ровно два месяца назад) было устранено последнее препятствие, которое не позволяло мне опубликовать документ, помещенный ниже. В качестве предисловия необходимо только скопировать с конверта, где он хранился, краткое пояснение (возникло оно по причине моего собственного вмешательства, о чем я долгое время не подозревал): «Только что я узнал, что неверно оценивал роль Ормонда: как мне теперь стало известно, он умер за много лет до событий, о которых здесь ведется речь. Тем не менее сохраняю эти записи в прежнем виде, поскольку в них содержится доподлинный отчет о том, чему я сам был свидетелем, а также выводы, сделанные мною впоследствии, – пусть и не во всем верные. Э. К.».

Пока воспоминания мои свежи, спешу в точности описать то, что я видел и слышал менее недели назад, когда мне встретился человек, который расхаживал по земле, как любой из нас, ничуть не смущаясь тем обстоятельством, что его самым жестоким образом отправили на тот свет.

Начало моей поездки не предвещало ничего хорошего. Из-за ледяного тумана, который на два дня плотно укутал всю южную половину страны, мой поезд задержался, и я опоздал к пересадке. Чтобы достичь места назначения, пришлось еще два часа путешествовать сквозь раньше обычного наступившие сумерки. Сидя один в плохо освещенном вагоне, я смотрел не столько в книгу, которую держал в руках, сколько за окно: по мере того как сгущался туман и темнело, окружающий пейзаж становился все более непривычным и расплывчатым. Постепенно мною овладело чувство, что поезд уносит меня не вперед, а назад – из моего собственного бытия и времени в прошлое.

Внезапный толчок вернул меня к действительности: поезд начал тормозить и, дернувшись еще несколько раз, остановился среди темноты, которую едва-едва рассеивали тусклые огни вагона. Мы настолько выбились из расписания, что я понятия не имел, моя ли это станция. Приблизившись к дверям, я попытался разглядеть вывеску в болезненно-желтом свете отдаленного газового фонаря и услышал, как стукнуло окно и один из попутчиков спросил, не подошел ли поезд к конечной станции. Кто-то ответил ему с платформы, что эта станция предпоследняя, и назвал ее – она-то мне и была нужна.

Я достал с полки саквояж и сошел на платформу; из других пассажиров моему примеру последовали не более двух или трех. Они скрылись из виду, а я немного задержался, поскольку не ожидал, что будет так холодно; топая и похлопывая себя по бокам, я старался привыкнуть к нечистому воздуху, в котором резкий запах мороза мешался с дымом тысяч городских каминов.

Остин предупреждал, что будет занят и не сможет встретить меня на станции, поэтому мне следует прямиком отправиться к нему домой. Меня это вполне устроило, поскольку я боялся, что на станции его не узнаю. Я никак не мог решить, что будет для меня неприятней: увидеть, что он переменился или, напротив, что он остался прежним. Как бы то ни было, в первую очередь я боялся не того, что найду его постаревшим, а того, что пойму по его лицу, как постарел сам.

Поезд свистнул и отошел от платформы, напоследок обдав меня облаком дыма и копоти с ядовитым минеральным запахом, словно бы извергнутым земными недрами. Во вновь наступившей тьме был виден только газовый рожок, освещавший, предположительно, воротца на выходе с перрона. Я направился туда и около ограждения был встречен по уши укутанным в шарф железнодорожным служащим, который, не снимая перчатки, протянул руку за моим билетом.

На площадке у перрона я обнаружил, что попутчиков уже и след простыл. На месте оставался лишь один кеб, в который я и сел. Физиономия извозчика, с носом картошкой и отвисшей нижней губой, не внушала доверия, а к тому же от него крепко припахивало прокисшим пивом. Я назвал адрес, кеб качнулся и покатил.

С городом я не был знаком, однако знал, что станция находится примерно в миле от центра. Через оконце шаткого экипажа почти ничего не было видно, и только по шуму я догадывался, что мы на дороге не одни. Вскоре начался легкий подъем, и я предположил, что впереди вершина холма, где древние римляне построили крепость для охраны перекрестка.