В это время на площадке появляется гример с банкой клюквенного варенья — решено, что это самое лучшее средство изобразить запекшуюся кровь в уголке рта Хари…

Наконец кадр снят. Бондарчук поднимается с пола, она с трудом приходит в себя. Тарковский продолжает выяснять отношения с Юсовым: "Ты что же думаешь, что чем дольше ты будешь готовиться к съемкам, тем лучше? Я-то думаю, что только хуже". — "Надо снимать качественно!" — стараясь подавить раздражение, как бы бесстрастно парирует Юсов.

В перерыве мы едим всякие вкусности, которые приволокла из дому Лариса (жена Тарковского. — Ф. Р.). После того как все отругались и отъелись, спустилось всеобщее благодушие…

Удобно устроившись в гамаке, подвешенном в комнате Снаута, Андрей обращается к жене: "Лариса! Мы можем приобрести такой гамак? Я буду в нем дома спать". При этом он, точно ребенок, убежден, что Лариса все может ему достать и устроить. "Лариса, я хочу такой!"

Костюмерша напевает Тарковскому колыбельную, и его лицо освещается счастливым блаженством. И вдруг он неожиданно резко обращается ко мне из гамака: "У меня отвратительное настроение!"

Далее следуют стихи Веры Инбер о сорокалетних…"

Стоит отметить, что на съемках этого фильма Тарковский увлекся исполнительницей главной женской роли — Натальей Бондарчук — и она ответила ему взаимностью. Об этом романе тут же стало известно всей студии, а также и жене режиссера. Лариса использовала в борьбе с соперницей убойный аргумент — сказала мужу, что в случае развода тот никогда больше не увидит сына. А его Тарковский любил безумно. В итоге роман прекратился, а съемки фильма продолжились.

Замечательная актриса Фаина Раневская в том июле в очередной раз угодила в Кунцевскую больницу. И уже там умудрилась сломать себе еще и руку, упав с кровати. Когда стали выяснять, как же это произошло, оказалось, что во всем виноват… Аркадий Райкин. Правда, не настоящий, а тот, который явился к актрисе во сне. По ее словам, он явился в палату к Раневской и сказал: "Фаина, ты вся в долгах, но я заработал тебе кучу денег". И протянул шляпу, доверху набитую купюрами. Раневская потянулась к деньгам… и упала с кровати.

Вспоминает санитарка ЦКБ М. Говорова: "С Раневской были связаны одни лишь веселые воспоминания. Почти ежедневно она просила сестер позвонить домой и узнать, как там ее мальчик. А мальчиком она называла своего пса.

Однажды принесла я Фаине Георгиевне на завтрак омлет. А она пробует, морщится и говорит: "За такой омлет повару самому надо яйца оторвать!" Все отделение потом неделю над этой фразой хохотало. Женщина была без комплексов. Очень любила громогласно петь по утрам, объявляя таким образом всем, что она проснулась. Как-то вхожу я в палату и чуть не падаю в обморок. В кресле вместо Раневской сидит какое-то чудище: все в простыне, волосы нечесаные, лицо — белое! "Деточка, неужели вы меня не узнали? — слышу, словно сквозь сон. — Это я маску из сметаны себе делаю".

Но самым любимым развлечением Раневской было заставлять персонал нервничать. Вызовет, бывало, медсестру, а когда та придет, театрально усядется в кресло и молча смотрит в пустоту бешеными глазами. Артисткой была до мозга костей. Этим и прославилась. В отличие от других пациентов клиники, которые запомнились лишь тем, что всех врачей и сестер считали людьми третьего сорта…"

Генсек ЦК КПСС Леонид Брежнев в июле предпочитал отдыхать в Крыму, в Нижней Ореанде. Не изменил он своим привычкам и в июле 71-го. Единственное отличие — в том году из-за неожиданной гибели космонавтов Брежневу пришлось задержаться в Москве на несколько дней дольше обычного. Далее послушаем рассказ Вадима Медведева, который тогда был одним из телохранителей первого лица государства:

"Обычно Леонид Ильич приезжал на отдых в начале июля. В первые же дни местные комитетчики проводили совещания, докладывали нам оперативную обстановку: столько-то убийств, разбойных нападений, изнасилований, столько-то венерических заболеваний и т. д. Рекомендации всегда были одни и те же: с местными ребятами не связываться, с девочками тоже лучше не общаться.

Но у нас в охране ребята подобрались тогда молодые, здоровые. Одевались хорошо. В свободное от дежурства время дружно шли вечером на танцы в соседний профсоюзный санаторий. Приглашали девочек на танец, знакомились; представлялись кто как — спасатели на лодках… военные строители… геодезисты… отдыхающие из санатория пограничников… Но девочки, глядя на компанию подтянутых, крепких парней, догадывались, что за люди. Они же видели, как дружно мы "смывались". В 23.00 все должны быть на месте. Я возвращаюсь, а меня уже младшие коллеги обгоняют бегом. За опоздание — неувольнение на неделю-две. На следующий день собираемся, смеемся:

— Ты кем вчера был?

— Военным строителем, А ты?

— Лодочным спасателем…

И с отдыхающими, и с местными ребятами старались не связываться — ни с трезвыми, ни с пьяными. До нас, еще при Хрущеве, произошла приличная драка между его охраной и местными орлами. Разнимала милиция. Потом был скандал.

С нами тоже все-таки произошел один случай. Подрались… Собственно, драки как таковой особенно не было, к нам пристали, не отпускали, и мы довольно легко со всеми разобрались. Кто что заслужил, тот получил. Со стороны это, наверное, выглядело эффектно.

На другой же день крымское начальство донесло Генеральному: ваши ребята наших местных… Мы думали — попадет. А он улыбнулся — ничего… Мне кажется, в душе остался даже доволен, что постояли за себя.

Да, хорошее было время. Я еще не был заместителем начальника охраны (это произойдет только в 1973 году. — Ф. Р.). Был молод. Обязанностей не так много, в свободное от дежурства время иногда мог выпить вина и пива. Место прекрасное — Нижняя Ореанда. Чудесный уголок неподалеку от Ялты. Вокруг — хвойные и лиственные деревья: сосны, кедры, пихты, дубы, платаны, вязы, клены. Розы, вечнозеленые кустарники. Даже в тридцатиградусную жару здесь было прохладно — оазис, благоухание.

Двухэтажный особняк довольно скромен, особенно в сравнении с виллами будущих партийных, советских, военных руководителей, провозгласивших перестройку. На первом этаже — три комнаты и маленький детский бассейн, на втором — спальня супругов, рабочий кабинет, столовая и гостиная. На север и юг выходили две большие лоджии, на первой хозяева завтракали, на второй — обедали.

Особняк соединялся переходом со служебным домом, там находились комнаты начальника охраны, двух его заместителей, дежурное помещение и кухня, откуда доставлялась на тележке пища в главный дом.

Остальная охрана жила довольно далеко — наверху, отдельно. У ребят была своя столовая, кинозал, спортивная площадка, для них организовывались экскурсии в Ялту, Севастополь.

Тем не менее жизнь охраны протекала довольно однообразно, с годами у всех накапливалась усталость. Некоторые приезжали заранее, а поскольку Генеральный еще иногда продлевал себе отдых, командировка у многих офицеров затягивалась иногда до двух месяцев.

На берегу моря стояло еще два домика. В одном из них жил помощник Леонида Ильича, которого он брал на юг для работы. В другом размещалась береговая охрана, наблюдавшая за акваторией моря, здесь же, рядом, находилась лодочная станция — с водными лыжами, спасательными кругами, аквалангами. Дежурили опытные аквалангисты.

Дни Генерального планировались просто и были похожи один на другой. Довольно рано, в 7.00-7.30, вставал, до 9 плавал. Завтракал. Днем регулярно делал массаж. С 16 до 18 ежедневно приглашал к себе для работы помощника.

Купался Леонид Ильич часто и подолгу. Случались заплывы до двух с половиной часов. Мы, охрана, замерзали в воде, а он все плавал. Доктор Родионов буквально умолял подшефного выйти из воды, просьба вызывала обратное действие:

— Что, замерз? Уходи.

— Я поплыву.

Родионов возвращался на берег, а мы продолжали оставаться в воде… Опасений, что Генерального схватит судорога, не было: я с напарником плыл рядом, в десяти-пятнадцати метрах от нас двигалась весельная лодка с двумя сотрудниками охраны, сзади, в полусотне метров, шел катер с аквалангистами и врачом-реаниматором.