Любопытно, что такой вроде бы большой знаток человеческих душ и сексуальности, как Фрейд, совершенно не понял, какому коту он доверяет сметану. Понадобилось срочное письмо от бывшей любовницы Джонса Лоу Канн, ставшей «миссис Герберт Джонс», чтобы у него открылись глаза: старый холостяк Джонс решил, что пришло время создать семью и что Анна Фрейд будет вполне подходящей для него партией. Озабоченный Фрейд тут же засел за письма дочери и Джонсу.

В письме Анне он писал, что если ее сестрам была предоставлена полная свобода в выборе будущего мужа, то ей — в силу неопытности и инфантильности — «покажется гораздо сложнее принять такое жизненно важное решение без нашего — в данном случае моего согласия». Он предупредил дочь, что «знает из самых надежных источников, что у доктора Джонса есть намерения ухаживать» за ней и что она должна самым категорическим образом пресечь эти попытки.

В письме Джонсу он предостерегал ученика и соратника, чтобы тот оставил его дочь в покое, и утверждал, что Анна в свои 18 лет «не претендует на то, чтобы к ней относились как к женщине, потому что всё еще далека от сексуальных желаний и довольно-таки холодна к мужчинам».

К Джонсу это письмо попало в руки почти сразу после того, как он встретил Анну на вокзале с огромным букетом в руке. В ответном письме он довольно холодно дал понять, что его неправильно поняли, и добавил, что Анна, «несомненно, позже станет замечательной женщиной, если сексуальное подавление не причинит ей вреда», — более прозрачного намека на то, что Фрейд может своей отцовской любовью помешать обычному женскому счастью дочери, сделать было невозможно.

Самое грустное заключается в том, что Джонс оказался прав. Безусловно, такой зять не устраивал Фрейда не только из-за своего, мягко говоря, очень фривольного прошлого, но и потому, что он не был евреем. Последнее, несмотря на весь его атеизм и «автоантисемитизм», для Фрейда было немаловажно. Но истина заключается в том, что Анна Фрейд, прожив долгую и творчески насыщенную жизнь, так никогда и не вышла замуж. Она стала пациенткой, нянькой, ближайшей сподвижницей, душеприказчицей, страстным пропагандистом и продолжательницей учения отца, но вот семью создать так и не смогла. И ответственность за то, что ее судьба сложилась так, а не иначе, видимо, и в самом деле несет Зигмунд Фрейд.

28 июня 1914 года Анна Фрейд прогуливалась с Джонсом по Лондону, а в венском парке Баден для чинно прогуливающихся пар духовой оркестр играл «Дунайские волны» Штрауса. Неожиданно дирижер прервал мелодию посередине — по телеграфу поступило сообщение об убийстве в Сараеве эрцгерцога Франца Фердинанда…

Известие о начале Первой мировой войны застало Фрейда в Карлсбаде, горячими водами которого он пытался лечить свои многолетние анально-кишечные проблемы. Как и большинство европейцев, он далеко не сразу осознал всей глобальности обрушившейся на мир катастрофы и продолжал жить в своем мире, вынашивая новые идеи и продолжая борьбу с посягателями на чистоту созданного им учения.

«Одновременно с объявлением войны, нарушившим мир в нашем городке, я получил ваше письмо, которое принесло мне, наконец, утешение», — пишет он 26 августа 1914 года Абрахаму, имея в виду изгнание из психоанализа Юнга и его сторонников.

Но самое удивительное заключалось в том, что истерия ура-патриотизма, охватившая в тот год все воюющие страны, заразила в числе прочих и Фрейда. На какое-то время он снова превратился в того восторженного гимназиста, который объяснял сестрам ход франко-германской войны и передвигал флажки на карте. «Возможно, впервые за тридцать лет я снова чувствую себя австрийцем», — с пафосом пишет он Абрахаму, а в разговоре с Ференци то ли в шутку, то ли всерьез говорит, что отныне «посвятил свое либидо Австро-Венгрии». Дальше в том же патриотическом угаре он сообщает, что «полон радости в связи с заключением Тройственного союза», и предвидит «наши славные победы».

Приехав в гости к дочери Софи в Гамбург, Фрейд продолжает нести всё ту же ура-патриотическую ахинею, с гордостью сообщая зятю, что он впервые не чувствует себя чужим в этом немецком городе, заявляет, что, «разбив русских в Галиции, Германия спасла нас». Он вновь и вновь употребляет слово «наши»: «наши победы», «наш займ», «наши славные солдаты»…

У многих биографов Фрейда в связи с таким поведением возникал вопрос о том, как один из самых смелых и независимых умов Европы того времени мог с такой легкостью превратиться в заурядного обывателя, человека толпы, одобряющего начавшуюся массовую бойню и не способного трезво оценить ситуацию?

Что тут сказать?

Во-первых, не следует забывать, что, увы, точно так же повели себя в те годы многие представители интеллектуальной элиты не только в Австрии, но и в Германии, России, Франции, Англии — словом, по обе стороны фронта. Во-вторых, Фрейд и в самом деле был нонконформистом и независимо мыслящим человеком, но… только в той области, которая стала делом его жизни. Во всех остальных вопросах он был и оставался обычным недалеким обывателем, предпочитающим следовать за большинством. Его быт был воплощением мещанского уюта; его привычки были привычками добропорядочного буржуа; его художественные вкусы были крайне консервативны, в них не было места модернизму. В-третьих, сам факт того, что лучшие умы Европы поддались массовому патриотическому психозу, свидетельствует о том, что речь идет о некоем психическом и психологическом феномене, достойном изучения, — и Фрейду просто требовалось время, чтобы осознать это и приступить к умозаключениям.

Этот патриотический угар проходил по мере того, как все тяготы войны начинали затрагивать самих ура-патриотов. Так случилось и с Фрейдом. Все три его сына вскоре оказались в армии: Эрнст был отправлен в Италию, Оливье, призванный в инженерно-саперные части, строил и разрушал в разных местах туннели и мосты, а Мартин спустя несколько месяцев отправился добровольцем на Восточный фронт — чтобы, как он шутил, попасть в Россию хотя бы как военнопленный. Вскоре в качестве врачей оказались в армии и многие ученики Фрейда, включая самых ближайших — Абрахама, Ранка, Ференци и Закса. Количество пациентов заметно поубавилось, а начавшаяся инфляция сказывалась на реальной величине гонораров. Мир, до того казавшийся огромным, позволявший интенсивно общаться с учениками и последователями, живущими более чем в десяти странах, вдруг сузился до размеров членов Тройственного союза. Письма из Англии, Франции, России, США шли теперь через третьи страны, что занимало недели, а иногда и месяцы.

В большой квартире на Берггассе, не считая прислуги, оставалось только четверо: сам Фрейд, Марта, Минна и Анна, вернувшаяся в Вену из Англии через Гибралтар. В этот период близость Фрейда с дочерью укрепляется еще больше. Анна становится его ближайшей ученицей, и Фрейд начинает видеть в ней главную продолжательницу своего дела.

О том, что патриотическая эйфория длилась у Фрейда относительно недолго и очень скоро он начал трезветь, свидетельствует опубликованная в «Имаго» осенью 1914 года статья «Современный взгляд на войну и смерть». В разговорах с учениками, тогда еще не успевшими уйти в армию, Фрейд называл эту статью «болтовней на актуальную тему, чтобы удовлетворить патриотические чувства издателя», однако, несомненно, она значила для него куда больше.