Как и ожидалось, Фрейду на нем воздавались почти королевские почести. К нему относились не просто как к классику и отцу-основателю, а как к небожителю, чей авторитет непререкаем, а каждое слово, исходящее из его уст, гениально и подлежит лишь комментированию, но ни в коем случае не критике. А. Дёблин в своих воспоминаниях об этом форуме писал, что на конгрессе Фрейд с полным основанием мог бы сказать: «Психоанализ — это я!»

В сущности, все подобного рода конгрессы являются прежде всего дружеской тусовкой, на которой единомышленники стремятся не столько обменяться новыми идеями и обсудить их (для этого существуют книги, научные журналы и обычная почта), сколько просто поговорить «за жизнь» и наладить контакты. В этом смысле берлинский конгресс не был исключением, но он вошел в историю психоанализа как последний конгресс, на котором лично присутствовал Фрейд — на всех остальных отца-основателя первобытной орды психоаналитиков будет представлять его дочь Анна.

Конгресс собрал 258 делегатов из разных стран, но при этом среди них было меньше десятка американцев, включая Горация Фринка и Анжелику Бижур — и это при том, что в Штатах психоанализ по-настоящему процветал. Само отсутствие ведущих американских психоаналитиков на конгрессе было демонстрацией того, что они считают себя вполне самодостаточным движением и не нуждаются больше в ценных указаниях из Европы — даже если эти указания освящены авторитетом Фрейда.

Фрейд выступил на конгрессе с лекцией, содержащей наиболее важные фрагменты очерка «„Я“ и „Оно“», который был выпущен отдельной книгой в апреле 1923 года. К этому времени в личной жизни Фрейда уже произошло событие, означавшее новый крутой поворот его судьбы. Смерть, о которой он так любил рассуждать и которой, по сути, смертельно боялся, наконец лично постучала в дверь его квартиры на Берггассе. Правда, встать и открыть ей дверь Фрейд отнюдь не спешил.

В феврале 1923 года Фрейд заметил у себя на внутренней стороне челюсти справа от нёба новообразование — язвочку, которая при давлении вызывала боль. Уже тогда многие врачи отмечали высокую вероятность возникновения рака ротовой полости у заядлых курильщиков, а некоторые даже называли его «раком богачей», считая, что чаще всего он возникает у любителей сигар — удовольствия, которое мог позволить себе далеко не каждый. Фрейд, безусловно, относился к числу заядлых курильщиков.

«Я начал курить в двадцать четыре года, сначала сигареты, а вскоре — исключительно сигары; я курю еще и сегодня (в возрасте 72 лет) и с ужасом думаю об отказе от этого удовольствия… Я остаюсь верен этой привычке или этому пороку и полагаю, что обязан сигаре высокой трудоспособностью и лучшим самообладанием. Примером для меня в этом служит мой отец, который был великим курильщиком и оставался им до 81 года», — писал Фрейд в анкете, предназначенной для курильщиков.

В письмах Вильгельму Флиссу он не раз связывал пристрастие к курению с мастурбацией, а его личный врач Макс Шур писал, что курение помогало Фрейду поддерживать постоянную сублимацию — видимо, имея в виду, что творческая активность Фрейда и сигареты помогали ему сублимировать неудовлетворенность от сексуальной жизни с Мартой.

Как бы то ни было, Фрейд, повторим, безусловно, знал об опасности возникновения у него рака челюстно-ротовой полости. В 1916 году, когда у него опухли десны, в письме Ференци высказал предположение, что это может быть карцинома. Не исключено, что он заподозрил неладное и зимой 1923 года, но втайне надеялся, что и на этот раз всё обойдется. Когда же за несколько недель язва не только не пропала, но выросла и стала болезненнее, Фрейд решил для начала показаться дерматологу. Тот, осмотрев язву, выразил уверенность, что она доброкачественная, но посоветовал ее удалить.

Прошло еще несколько дней. Боль нарастала, подозрения Фрейда усилились, но он всё еще не спешил поделиться этой проблемой со своим личным врачом Феликсом Дейчем — возможно, потому, что боялся услышать смертельный приговор. Лишь когда Дейч вместе с другим врачом, Максимом Штайнером, оказался на Берггассе в качестве гостя, Фрейд решился. Он отвел Дейча в сторону и сказал: «Вы сейчас увидите кое-что, что, возможно, вам не понравится…»

То, что Дейч увидел, ему и в самом деле не понравилось. У него не было сомнений, что перед ним — раковая опухоль, но говорить об этом пациенту, пусть даже и коллеге, он не решился. Напротив, сделав хорошую мину, Дейч заявил, что тоже не сомневается в доброкачественности опухоли, но тем не менее настаивает на срочной операции.

Поверил ли в это Фрейд? Единого мнения тут нет: одни биографы считают, что Фрейд с самого начала прекрасно знал правильный диагноз, но решил продолжить эту игру в кошки-мышки с коллегами. Другие утверждают, что Фрейд, конечно, догадывался о том, что у него рак, но сам до последнего не хотел в это верить.

Как бы то ни было, он договорился об операции с профессором государственной больницы Маркусом Гаеком — отнюдь не светилом, скорее, наоборот, считавшимся среди коллег весьма посредственным хирургом.

20 апреля 1923 года, ничего не сказав семье, Фрейд отправился в больницу на операцию, искренне веря, что вскоре после операции, проходившей под местным наркозом, ему разрешат вернуться домой. Возможно, в этом поступке был своеобразный вызов домочадцам: ему нравилось чувствовать себя несчастным, брошенным на старости лет на произвол судьбы — как в свое время нравилось ощущать враждебность «всех врачей Вены».

Однако после операции у него открылось сильное кровотечение, и Фрейду заявили, что ему придется остаться в больнице. Только после этого он попросил послать его родным телефонограмму с сообщением о том, что с ним произошло и просьбой привезти чистое белье. Вскоре Марта и Анна примчались в больницу и пришли в ужас, увидев Фрейда сидящим на стуле в забрызганной кровью одежде.

Вечером, следуя требованиям больничного режима, жене и дочери Фрейда пришлось уйти, а Фрейд остался в палате, где уже был один пациент — карлик-имбецил, которому суждено было войти в историю. Ночью у Фрейда снова началось обильное кровотечение. Он сумел дотянуться до звонка, но тот не работал, и тогда карлик опрометью бросился из палаты, чтобы позвать на помощь врача, и таким образом спас Фрейду жизнь.

Узнав о том, что произошло, Анна на следующий день наотрез отказалась уходить и провела ночь у постели отца. Ночь оказалась тяжелой — несмотря на большие дозы наркотиков, Фрейд сильно страдал, его состояние ухудшилось, но когда Анна попыталась вызвать в палату врача, тот отказался прийти. А на следующее утро в палату ввалилась целая толпа студентов — профессор Гаек привел их, чтобы продемонстрировать «случай Фрейда». Отцу психоанализа оставалось лишь беспомощно наблюдать, как студенты перешептываются, обсуждая перенесенную им операцию.

Было ли это, как предполагает Макс Шур, своеобразной местью Гаека своему всемирно известному коллеге за то, что тот вот так же бесцеремонно копался в интимной жизни других людей? Или речь шла об обычной для многих медиков бестактности? Ответа на эти вопросы нет ни у кого.

Анализ опухоли подтвердил ее раковый характер, и Фрейду прописали радиотерапию. В сущности, этого было достаточно для того, чтобы он догадался о подлинном диагнозе, но игра в кошки-мышки продолжилась.

19 июня 1923 года, когда Фрейд еще не пришел окончательно в себя после операции, его ждал новый страшный удар: от туберкулеза скончался его любимый внук Гайнц. Во всех воспоминаниях говорится, что Фрейд не просто тяжело переживал смерть мальчика: впервые в жизни его видели плачущим и не способным так долго успокоиться.

Летом, как обычно, семья Фрейд уехала на отдых в Альпы. Когда Фрейды были в гостинице «Дю Лак» в Лавароне, на самой границе между Австрией и Италией, в этот же горный район неожиданно приехали и все члены «комитета», внутри которого уже вовсю кипели конфликты. Не исключено, что они надеялись собрать в Лавароне совещание с участием Фрейда, но тот дал понять, что он, увы, не в том состоянии, когда проводят заседания.