Придя в себя и проанализировав свое состояние в течение последних недель, Фрейд пишет, что «логическое ослепление, в которое эта война повергла лучших наших сограждан… лишь вторичное явление, следствие аффективного возбуждения». Он с горечью констатирует, что война еще раз выявила то, каким тонким всё еще является налет цивилизации и морали — так что «достаточно большому числу, миллионам людей соединиться, чтобы все моральные устои личностей, его составляющих, тут же исчезли, и на их месте остались лишь физические влечения, наиболее примитивные, древние и жестокие».

Фрейд начинает размышлять о том, почему, собственно говоря, многие приветствуют войну, несущую не только разрушения, но и смерть — в том числе, возможно, и им самим. По версии Фрейда, дело в том, что «в глубине никто не верит в собственную смерть», «что в подсознании каждого живет вера в собственное бессмертие». Во многом, продолжает Фрейд, это связано с тем, что в современном ему «культурном обществе» принято набрасывать на смерть «покров молчания», отворачиваться от нее. И далее следует поистине судьбоносный для человечества вопрос: «Не лучше ли нам придавать смерти в жизни и наших мыслях место, которое ей соответствует, и уделять больше внимания нашему бессознательному отношению к смерти, которое мы обычно старательно подавляем?»

Впоследствии эта мысль — о живущем в бессознательном каждого человека влечении к смерти и его подавлении — будет развита Фрейдом в других работах, но впервые она прозвучала именно тогда — в самом начале Первой мировой войны. В целом гуманистическая направленность этой статьи не вызывает сомнений. Фрейд призывает человечество стать лучше, вывести отношения между людьми и народами на новый, более толерантный уровень; одержать победу над вырвавшимися из бессознательного и облеченными в тогу идеологии «примитивными, древними и жестокими» влечениями.

Уменьшение числа пациентов привело к тому, что у Фрейда появилось больше свободного времени для раздумий и написания трудов. Пару месяцев он словно не знал, чем себя занять, стал наводить порядок в своей коллекции археологических артефактов, составлять вместе с Ранком каталог своей библиотеки, но в октябре начал писать работу «Из истории одного инфантильного невроза» — одну из самых прекрасных своих «психоаналитических сказок».

В основу статьи была положена история богатого молодого русского помещика Сержа Панкеева, навсегда вошедшего в историю как «волчий человек» — из-за сновидения, которое Фрейд сделал центральным в жизни своего героя. Статья начинается, как и положено, с «истории болезни», но главным в этом словосочетании является именно слово «история». Фрейд изначально отказывается от публикации протокола психоанализа, то есть пускать читателя в свою лабораторию ученого, а предлагает чисто беллетристический зачин: «Начну с того, что опишу мир, окружающий ребенка…»[228]

Далее и в самом деле следует захватывающая и вдобавок весьма увлекательно написанная история мальчика, родители которого, видимо, поженились по любви, но у матери рано обнаружилась некая «женская болезнь», а отец страдал припадками депрессии, так что врачи в итоге диагностировали у него маниакально-депрессивный синдром.

На следующем этапе жизни «волчьего человека» воспитывает няня, «необразованная старая женщина из народа», а сестра, которая была старше его на два года, время от времени ради забавы пугает младшего братишку картинкой из книги, на которой изображен волк, идущий на задних лапах (судя по всему, речь шла об иллюстрации к сказке «Волк и семеро козлят»). Уже на этом этапе проявляются противоречия в характере мальчика: он не может удержаться от крика сострадания и возмущения, когда при нем бьют лошадь, но иногда сам любит бить лошадей и проявляет садистские наклонности; его принуждают молиться перед сном — и в ответ у него появляются всякие богохульные мысли («бог — свинья или бог-кал»[229]). Затем в жизни героя «Из истории…» появляется английская гувернантка-алкоголичка, а старшая сестра начинает заниматься его «сексуальным воспитанием», рассказывая о том, чем занимается няня с садовником, и играя с его «органом». Позже, став подростком, он попытался вступить в связь с сестрой, но та, будучи уже взрослой девушкой, разумеется, пресекла эти поползновения. Тогда «он немедленно обратился к молоденькой крестьянской девушке, прислуживавшей в доме и носившей то же имя, что и сестра. Этим он совершил шаг, предопределивший гетеросексуальный выбор объекта, потому что все девушки, в которых он впоследствии при явных признаках навязчивости влюблялся, были также прислугой, в отношении образования и интеллигентности уступавшими ему. Если все эти лица были заместительницами запретной для него сестры, то… решающим моментом при выборе объектов была его тенденция унизить сестру, уничтожить ее интеллектуальное превосходство, которое в былое время так подавляло его»[230].

Дальше Фрейд переходит к описанию того, как у его пациента развился кастрационный комплекс. Он формируется, как и в предыдущих трудах Фрейда, на основе двух составляющих: наблюдения за девочками (сестрой и ее подругой) во время мочеиспускания и открытия, что у девочек нет пениса, а также от страха после угроз няни, что его могут лишить этого «органа» в наказание за онанизм или какую-либо другую провинность. На мысль о кастрации будущего пациента Фрейда наводило буквально всё: продолговатые конфеты, убийство змеи отцом во время прогулки, сказка о Лисе и Волке, в которой Волк примерзает хвостом ко льду, и тот в результате отрывается…

Затем Фрейд — опять-таки на основе рассказа пациента — приходит к выводу о появлении у него мазохистского влечения по отношению к отцу и, наконец, переходит к кульминации — к рассказу о сне, который вошел в анналы (именно так, с двумя «нн», без описки и опечатки!) психоанализа:

«Мне снилось, что ночь, и я лежу в своей кровати… Вдруг окно само собой распахнулось, и в большом испуге я вижу, что на большом ореховом дереве перед окном сидят несколько белых волков. Их было шесть или семь штук. Волки были совершенно белы и скорее похожи на лисиц или овчарок, так как у них были большие хвосты, как у лисиц, и уши торчали, как у собак, когда они насторожатся. С большим страхом, очевидно, боясь быть съеденным волками, я вскрикнул и проснулся…»[231]

Фрейд обращает внимание на то, что Панкеев не помнил точно, в каком именно возрасте приснился ему этот сон — в три, четыре или пять лет. Сам пациент пытался объяснить этот сон своими ассоциациями со слышанными от разных людей сказками о волках, но Фрейда это объяснение не удовлетворило. Он упорно стал искать «первичную сцену», ставшую прообразом этого сна. И в итоге он приходит к выводу, что в возрасте полутора лет мальчик, проснувшись примерно в пять часов, стал свидетелем полового акта между родителями «а-tergo», то есть в коленно-локтевой позе. Ребенок видел их гениталии, с испугом следил за родителями. Но в конце концов он обкакался и привлек их внимание своим криком. Таким образом, по Фрейду, белые волки — это отец и мать, одетые в белое во время совершения коитуса. При этом «мать стала кастрированным волком, который позволил другим взбираться на себя. Отец превратился в волка, который взбирался»[232]. Сон этот был и отражением садистско-анальной сексуальности (желания, чтобы отец вступил с ним в половой акт), и страха кастрации. Одновременно затем он определил и фобии, и сексуальные предпочтения пациента, который возбуждался при виде женских ягодиц и мог получать полноценное сексуальное удовлетворение, только когда женщина находилась в коленно-преклоненной позе. Наконец, уже в финале статьи Фрейд объясняет и то, откуда у его пациента страх перед бабочками с желтыми полосками. Оказывается, эта бабочка, во-первых, символизирует для него женщину, разводящую ноги (потому что бабочка открывает и закрывает крылья), во-вторых, желтые полоски напоминают Панкееву о груше, а его няню звали Грушей, а в-третьих, бабочка символизирует римскую цифру V, чрезвычайно значимую в этой истории, так как родители мальчика занимались любовью в пять часов утра.