Не хочет с ним говорить? Или именно она, Лина, ее притягивает?

Близкая… И вдруг хочется поделиться с ней сокровенным.

– А можно я потом покажу свою серию? Вчера закончила. У вас ведь есть проектор?

И вдруг – заминка…

Ева подносит палец к лицу и постукивает легонько по правой ноздре. Сердится.

Чудят успешные люди… По своей прихоти одарят хоть чем, щедро и неожиданно, а попросишь сущий пустяк, на копейку и нужно раскошелиться, – нахмурятся и откажут…

– Это всего тринадцать фотографий, – суетливо добавляет Лина. И объясняет, тщетно пытаясь удержать позу человека предлагающего, а не просящего: – Двенадцать фигур в полный рост и одна групповая, за столом. Концепция – Тайная вечеря. Кастинг проводила почти полгода. Исподволь. Специально таскалась на тусовки, чтобы выследить подходящие лица. Еще и не все соглашались раздеться. Уговаривала…

– Суд вас не испугал… Продолжаете кощунствовать… Ну-ну… – озадаченно комментирует Ева. – А от меня скрыли…

– Но вы же не согласились бы снять и платье, и белье!

– Кто знает, кто знает… Ладно, давайте, если недолго.

Пара распоряжений, и тот же Толя, не транслируя никому недовольства хозяйки, с веселой деловитостью нажимает кнопку на пультике – опускает экран, спрятанный под потолком, настраивает ноутбук, зашторивает окна двухслойными непроницаемыми занавесками, и только тогда Лина вытягивает из-за глухого ворота серебристую флэшку на серебряной цепочке. Крепкой, с пригнанными звеньями, ни за что и никогда не цепляющейся. Валялась вместе с крестиком в деревянной шкатулке – бабкин добротный дар. Окрестила внучку-младенца, никого не оповестив. Сама стала крестной.

Когда флэшки появились в обиходе продвинутых пользователей, Лина записала на махонький брусок все Матюшины книги, лекции, то, что сотворила сама за десять лет в искусстве, и повесила на груди.

– Ого! – враз и громко выдыхают немногие сидящие зрители, как только на экране высвечивается первая черно-белая ню с четко видными кратерами целлюлита на бедрах и с растяжками на рожавшем животе. Голое, неотретушированное естество.

Всякая нагота притягивает.

На природный зов подтягиваются остальные гости, уже приступившие к разнообразному десерту с чаем-кофе.

Следующие фотографии рассматривают в полной темноте и тишине, которая взрывается стуком чашек, одновременно поставленных на твердое, когда появляется последний кадр! Вроде спонтанных аплодисментов.

– Браво! – сама себе шепчет Лина.

Финальная картинка цветная: все только что увиденные женщины, теперь уже полуодетые, за длинным столом в точных позах двенадцати апостолов с Леонардовой фрески. В момент, когда Христос уже сказал ученикам: «Один из вас предаст Меня».

Пришлось потрудиться.

Прежде всего заучила, как «Отче наш», рассадку партисипантов. Слева направо: Варфоломей, Иаков-младший, Андрей, Петр, Иуда, Иоанн, Христос, Фома, Иаков-старший, Филипп, Матфей, Фаддей и Симон Зелот.

Начала, конечно, с центра.

Евангелист Иоанн, длинноволосый красавец с девически-нежным лицом, потупил глаза. Страшное предсказание повергает ученика скорее в скорбь, чем в гнев.

По правую руку от Иоанна – Иуда. Опершись локтем о стол, он переворачивает солонку – дурная примета. Отпрянул, испугался. Судорожно протянута левая его рука, правой он конвульсивно сжимает кошелек. Нет, не со сребрениками. Просто Иуда – казначей апостольской общины.

«Кто предатель?» – вопрошает Петр, склонившийся к Иоанну за спиной Иуды. Левая рука его тянется к Христу, правая хватается за короткий меч.

Кроткий Андрей поставил локти на стол, словно заслоняясь развернутыми пятернями.

Иаков Алфеев – двоюродный брат Христа, похож на него лицом, волосами и станом. Поэтому-то Иуде надо было поцеловать Христа – чтобы стражники не перепутали Иисуса с Иаковом.

Варфоломей, крайний слева, приподнялся в недоумении. Курчавые волосы, смуглое лицо и коренастая фигура, по мнению экспертов, говорят о его египетском происхождении.

Фома, стоящий справа от Учителя, поднимает палец – грозит предателю.

Широкогрудый Иаков-старший склонил голову. Он в ужасе.

Филипп прижимает руки к груди: «Я не виновен».

Поза Матфея самая динамичная. Не на Иуду ли указывает он?

Фаддей изумленно поворачивается к соседу Симону.

Симон же – в правом торце стола, напротив Варфоломея – в ответ лишь разводит руками.

Все как живые… Вот с каким мастером дерзнула потягаться…

Снимала Лина в бывшем цехе. Экономя на всем. Знакомая галерейщица пустила в ангар на несколько часов за право побыть Иоанном. Эта толковая баба купила за бесценок заброшенный завод и тогда как раз переделывала его под галерею с клубом. Глазницы окон еще пустовали.

Стол для последней трапезы составили из деревянных верстаков. Беленый холст, которым декораторы обшивали стены, приспособили вместо скатерти. Лина пообещала, что ни одного пятна не посадят, и сдержала слово.

Согласно оригиналу расставила глиняные блюда и граненые стаканы, принесенные участниками съемки, хлеба, которые сама пекла дома…

Жанка-поэтесса выведала про фотосессию и напросилась. К тому времени оставался незанятым только крайний справа Симон Зелот. Ушлая стихослагательница мигом коротко постриглась и покрасила в седой цвет свои редкие волосенки.

Соблазнительно было, конечно, самой занять главное место. Товарки уговаривали… Но Лина удержалась.

Сколько ни старайся, поза разоблачит. Нет во мне бесконечной любви и кротости. Не смогу даже спокойно, как нужно, произнести сакраментальное: «Один из вас…»

Выждала, когда солнце сядет на пустой стул – Христос праздновал Свою последнюю Пасху до заката.

Получилось…

С тех пор на каждом застолье Лина говорит что-нибудь провокационное и не просто слушает – изучает мизансцену: жесты выдают мысли каждого. Как на фреске, видно не то, что люди хотят показать другим, а то, что они чувствуют сами.

Правда, которую даже не каждый про самого себя понимает.

– Всем до свиданья… – Высокий негромкий голос переключает общее внимание на себя.

А, эта чертова Василиса… Держится за дверную ручку… Собрала энное число взглядов – и удаляется. Негромогласно, но демонстративно надмевается своей воцерковленностью.

«Иуда!» – шлет Лина мысленное проклятие.

– А мне вот не дали стихи почитать!

Живой еще экран вдруг закрывается темным силуэтом. Выскочка Жанна.

– Конечно, я тут человек второго сорта. На меня всегда времени не хватает!

Кто-то зажигает свет, и вот вам агрессивная худоба в ярких полосатых гетрах, короткой кожаной юбке, с чем-то непотребным на голове. Лина всматривается. Всего лишь черный авиационный шлем, размягченный и поседевший от старости.

Когда только она тут и появилась?

– Ну что вы, Жанна, конечно, мы вас послушаем. – Вспарывая всеобщее замешательство стуком каблучков, Ева подходит к роялю. Белое к белому… Несуетливо берет одну из открытых бутылок испанского каберне – вино сегодняшнего дня, – наливает себе полбокала и возвращается в кресло, улыбаясь и примирительно (мол, придется потерпеть), и иронично (не под нажимом соглашаюсь – из жалости).

Под шепоток-ропоток Жанна выкрикивает строчки, нисколько не утишая голоса на ненормативных лексемах, как будто они – обычные, обиходные слова.

Стараясь держать нейтральное лицо, Лина отсаживается в дальний от декламаторши угол и подбирает ноги под стул. От греха подальше. Не понравится Жанне ухмылка, слово, жест – того и гляди повторит трюк, сделавший ее знаменитой в их узких кругах. При всем честном народе взяла и пописала на лаковые ботинки перечившего ей чинуши. Ухитрилась точнехонько на носок попасть. Без трусов она, что ли, ходит?

Ева действует. Нужен заключительный аккорд. И прозвучать он должен по воле хозяйки. Она осматривается и выхватывает из массовки еще одну солистку.