Несомненно, жизнь в течение этих двух столетий стала богаче, светлее, свободнее. Это особенно видно из наблюдения над отдельными классами общества. Крестовые походы вызвали или помогли вызвать социальное переустройство, лишь косвенно повлияв на политическое. Менее всего этим движением были задеты крупные землевладельцы, знатнейшие князья. Они не руководили им, лишь позволяя увлечь себя, частью весьма неохотно и только потому, что участие в крестовом походе считалось в высшем кругу одним из правил хорошего тона. Государство или, лучше сказать, государства, — потому что собственно империя не имела никакой прочной связи с основанными в Палестине владениями и вообще со всем этим движением, — государства извлекли из этих походов мало пользы. Напротив, они потерпели даже потери, потому что движение крестовых походов крайне увеличило влияние духовенства, не говоря о папах: можно ли представить себе более могучую власть, нежели та, которую приобрел аббат Бернар Клервоский в середине XII в. и которая не соответствовала его личному значению и способностям? Правящие лица, великие папы той эпохи, расчетливо пользовались этими явлениями, старательно избегая при этом подвергать лично свою особу, а вместе с тем и авторитет святого Петра, случайностям этих слишком смелых предприятий. Нельзя не удивиться, что никого не смущало постоянное отсутствие пап в походах во имя Креста. Церковь, если понимать под этим духовенство во всей его иерархии и монашеские общины, находила в этом движении материальную выгоду. Многие паломники ради выполнения своих обетов и из-за душевного стремления, полностью или частью закладывали или отчуждали свои имения, а для церкви открывалась возможность дешево скупать такие поместья. Сверх того, обычные пожертвования благочестивых людей на церкви и монастыри крайне возросли при общем возбуждении умов во время крестовых походов. Многие лица, которые не могли или не хотели принять прямое участие в походе, старались умилостивить Бога или своего святого, или своего епископа приношением. Своеобразное порождение этого времени, рыцарские ордена, очень скоро приобрели громаднейшие состояния.

Монах-бенедиктинец (XIII в.).

Печать тамплиеров. Париж. Национальный архив.

На ней изображено здание, похожее на мечеть Омара.

Печать госпитальеров. Париж.

Национальный архив. Фигура больного символизирует первоначальное назначение ордена.

В такое благоприятное время церковь укрепила свое могущество, и система, которая отмечена именем Григория VII, получила свое высшее развитие. Браки священников прекратились, хотя еще в 1229 г. встречаются женатые даже среди лиц высшего духовного звания. Создание сословия, совершенно отделенного таким образом от мирян, завершилось. Форма, установленная для исповеди, подчиняла их церковной дисциплине, перед церковью раскрывались все тайны. Отлучения и интердикты расцвели пышнее, чем когда-либо, и надзор над мирянами и даже над самим духовенством усилился благодаря учреждению инквизиции, при которой трудно было определить, где оканчивается шпионство и начинается судебное разбирательство. Уже само учреждение ее доказывало, что старая простодушная вера была поколеблена. Духовенство по-прежнему набирало членов из высших сословий, и эта связь аристократии с иерархией яснее всего проявилась в рыцарских орденах. Но папы весьма прозорливо сумели создать себе большую силу из демократических элементов, учредив нищенствующие ордена, сохранявшие простонародный характер. Эти ордена составляли известный противовес бенедиктинцам и другим орденам, устроенным по их образцу. Будучи народными по общему составу, но наделенные весьма обширными привилегиями от пап, они проникали всюду, часто и в университеты, причем соперничество, издавна существовавшее между белым и черным, светским и монашествующим духовенством, чрезвычайно обострилось и отчасти перешло в заклятую вражду.

Печать Парижского университета. Конец XIII в.

Вначале нищенствующие ордена подчинялись установленному церковному порядку, строго соблюдая повиновение. Как ни далеко заходили францисканцы в поклонении основателю своего ордена, приписывая ему всевозможные чудеса, все же они не собирались, как не собирался и сам святой Франциск, слишком упорно настаивать на противоречии, которое представляло господствовавшее направление папской политики, стремившейся к светской власти и светскому достоянию, по отношению к их чисто евангельской бедности.

Наука не только развивалась в пределах церковных воззрений и догматики, но в некоторой степени была монополией духовного сословия. Была лишь одна наука — богословие, и то, что могло быть приобретено знанием, укладывалось в эти рамки, составляя нераздельную ее часть. Это средневековое богословие, бывшее вместе с тем и философией, носит название «схоластики».

Схоластика особенно процветала в этот период. Приведя в систему церковное учение, придав ему научную форму, сделав его правдоподобным для мыслящих умов, она с новой стороны подкрепила превозмогавшую все силу церкви и духовного сословия. К великим учителям XI и XII вв.: Ансельму Кентерберийскому, Беренгарию Турскому, Ланфранку, Абеляру, Бернару Клервоскому, Петру Ломбардскому, — присоединились теперь знаменитые догматики нищенствующих орденов: доминиканец Фома Аквинский (1225–1274) и францисканец Иоанн Дунс Скотт (ок. 1266–1308). Согласно их воззрению, церковное учение содержит объективно неопровержимую истину. Со строгой, глубоко проникающей последовательностью они развивают свою научную систему, исследуя соотношение разума и откровения, существо и естество Божие, углубляются в таинство Троицы, вечности или предельности мира, в отношение человеческой свободы к божьему промыслу; разбирают существо ангелов и степень их знания по сравнению со знанием человеческим, греховность и благодать, искупление и прощение; представляя церковь в виде мистического тела, к которому принадлежат и ангельские чины, они извлекают из этого представления число семи таинств, особо углубляясь в истолкование важнейшего из них — таинства Евхаристии, изощряют всю тонкость своего ума для истолкования того, каким образом благодать Божия действует в таинствах, и опускаются даже до рассмотрения таких догматических и мелочно-обрядных вопросов, для разрешения которых им остается только один выход: прибегнуть к премудрости Божьей, и «Deus novit» полагает конец их сомнениям. Так, путем схоластических тонкостей было объяснено, почему священнослужитель никоим образом не может принимать Тела без Крови, — хлеба без вина, — между тем как мирянин может и даже должен делать это: священнослужитель, говорило учение, приносит жертву во имя всех, а «Христос всецело содержится под обоими видами». В этом пункте ярче выступает связь между схоластической догматикой, выраженной в полном совершенстве Фомою Аквинским, и могуществом иерархии. В 1264 г. Урбан IV дал этой связи наглядное и весьма искусное выражение, учредив новейшее из церковных празднеств — «праздник Тела Господня» (Corpus Dei). Рядом со схоластикой и опиравшейся на Аристотеля диалектикой в богословии развивалось и другое направление, которое характеризуется именами Гуго (1141 г.) и Ришара (1173 г.) из обители Сен-Виктор: это была мистика, которая, оставляя себе и веру, и науку, доводила религиозное чувство до непосредственного созерцания божественной истины, — или, по крайней мере, вела к предвкушению такого созерцания.