Через несколько минут пигмент и желток были смешаны; полученное вязкое вещество разбавили теплой водой, чтобы краска стекала с кисти. Теперь я стояла в стороне, а мастер, сменивший свой пышный, вечерний наряд на привычный коричневый жакет, закатал рукав на левой руке и занялся восстановлением поврежденной фрески.

Я с благоговением, свободным от фамильярности, наблюдала за тем, как он водит кистями — то из свиной щетины, то из горностаевого меха — по рубцу на разрисованной штукатурке. Начав с белого, затем он обмакнул кисти в небесно-голубой и нанес несколько едва заметных штрихов. Далее он, используя созданное мною скромное разноцветье красок, то брал их в исходном состоянии, то, столь же часто, смешивал краски на деревянной палитре, получая новый оттенок. Хотя такой способ, возможно, и кажется опасным, я знала, что это не так. Если бы ему сказали вновь создать эти тона, Леонардо непременно вспомнил бы, сколько мазков, добиваясь получения необходимого оттенка, сделал он той или иной краской.

Я рано узнала, учась у него, что применяемая им техника называется асекко. Асекко — живопись по высохшей штукатурке темперными красками на яйце, традиционный способ, используемый при восстановлении либо исправлении уже существующей фрески. Первоначально изображение было выполнено в обычной манере, так называемой buon fresco. Вместо традиционных красок художник наносит на слой сырой штукатурки растворенные в воде пигменты. Это трудная техника. Участок оштукатуренной стены, подготовленный для работы, следовало расписать за полдня, ибо данный метод требовал, чтобы сохнущая штукатурка впитала в себя краску. Когда, через несколько часов, поверхность высыхает, краска становится частью самой штукатурки, а не просто лежит слоем поверх нее.

Также я узнала, что фреску поэтому делят ровно на столько частей, или giornata, сколько дней займет ее создание. Если художник рассчитал все верно, они идеально подходят друг другу, и получившееся изображение кажется единым целым. Я наблюдала за тем, как учитель, стоя на лесах, приступил к работе у самого верха, у потолка, и каждый день опускался все ниже, чтобы случайно не испортить труд вчерашнего дня сегодняшним. Эта фреска, как мне было известно, состояла из двадцати двух частей, указывавших на количество дней, потребовавшихся на ее завершение.

Я принадлежала к тем немногим ученикам, которые каждое утро готовили стену для росписи. На ее поверхность уже был нанесен толстый слой штукатурки и даже прорисован контур будущей фрески. Мы клали тонкий, ровный слой краски на участок, который предстояло расписать. Затем переносили фрагмент сцены на только что оштукатуренную стену. Наносили контур рисунка, предварительно начертанного учителем на бумаге, с помощью инструмента, пробивающего дырочки в бумаге, своеобразного трафарета. Высокие юноши прижимали рисунок к стене, я же обычно сыпала на эти линии мелко помолотый древесный уголь. Черная пыль заполняла дырочки, образуя контур фигур. Силуэты обводили красными чернилами и раскрашивали.

Впрочем, основная часть работы над фреской ложилась на плечи учителя; однако иногда в награду за тяжкий труд он позволял кому-нибудь из нас рисовать тучу либо ветвь дерева или незначительные Детали сцены. Мой взгляд гордо остановился на фрагменте фрески в нижней части стены, изображающем какого-то мелкого святого: отдыхая под тенистым деревом, он пил из черпака. Колодец по соседству, из которого он, верно, зачерпнул воду, был моим изобретением. Я сияла от гордости, когда Леонардо в присутствии моих товарищей высказал свое мнение:

— Взгляните, Дино добавил сюда упавший камень и нарисовал там мох на валунах. Его колодец кажется старым, заброшенным. И поэтому мы задаем себе вопрос: сколько прошло времени с тех пор, как из него пили воду? Отошел ли куда хранитель колодца или просто пренебрегает своими обязанностями? Наш юный подмастерье показал, что даже мельчайшая деталь способна породить вопросы в уме зрителя.

Я снова улыбнулась, вспомнив непривычную похвалу из уст учителя. Конечно, самым важным было то, что мне удалось приблизиться к манере письма учителя, то было самым трудным в процессе обучения — подчинить, как и остальные ученики, себя и научиться технике Леонардо. И тогда мы могли помогать ему в работе над такими крупными заказами, как фрески, и все же наш вклад по сравнению с его работой был ничтожен. Будь я столь же юна, как большинство подмастерьев, мне было бы легче, ибо не пришлось бы уничтожать труд многих лет. Впрочем, я всегда быстро училась, и меня увлекла задача повторить, казалось бы, неподражаемую манеру учителя.

Я вновь посмотрела на погруженного в работу Леонардо. Хотя техника чистой фрески и приносила более долговечные плоды, асекко был гораздо легче и охотнее прощал ошибки, а также позволял живописцу экспериментировать во время работы. Даже за то время, пока я наблюдала за ним, он уже успел внести ряд изменений в изображение архангела. Если прежде его руки были подняты в хвале, то теперь молитвенно сложены на груди. Небесное сияние исходило от его кончиков пальцев, освещая участок вокруг сердца и таким образом подтверждая его чистоту.

— Ну вот, — вдруг с удовлетворением произнес Леонардо и опустил кисть, — теперь ничто не напоминает о варварском поступке герцога. Как, по-твоему, Дино?

— Я бы никогда не поверил, что фреску можно так улучшить, — честно ответила я, — и, сознаюсь, мне больше по душе этот архангел. Он выглядит более…

— Благочестивым? — усмехнувшись, подсказал он, пока я подбирала подходящее слово. — Возможно, для тебя да, но мне он кажется более самодовольным, словно он, хоть и может заступиться пред Богом за человека, предпочитает не делать этого. Однако проявите милость и не говорите герцогу о подлинном смысле этой фрески — отказе от убеждения в том, что человеку не стоит напрямую обращаться к Богу. Я склонен считать, при условии, разумеется, существования хоть какого-то Бога, что Он услышит любого человека всякого состояния, если тот обратится к нему. По-моему, герцог пребывает в убеждении, что смыслом живописи является показ неизбежного расставания человека с Богом, за исключением тех немногочисленных случаев, когда Богу становится интересно слушать человека.

— Ох, — только и смогла я выдавить из себя.

Мне было известно, что Леонардо придерживается своеобразных, если не сказать больше, религиозных взглядов. Это, однако, не мешало ему принимать заказы на традиционные изображения праведников и грешников, хотя, очевидно, он и не отказывал себе в удовольствии добавлять кое-что от себя.

Его слова, потрясшие отсутствием в них благочестия, напомнили мою собственную картину, на которой несколькими взмахами моей кисти злополучный синьор Никколо превратился из беса в ангела. Утешением служило лишь то, что даже такой художник, как Леонардо, вынужден подчиняться прихотям своих покровителей… и то, что при желании он способен провести их.

Однако учитель, никогда долго не сосредоточивавший свое внимание на чем-то одном, уже потерял интерес к фреске. Его чело нахмурилось, он поднял нож, выдернутый из стены перед началом работы. Его длинные пальцы облегали рукоятку ножа, держа его не как кухонную принадлежность, а оружие, используемое в делах, подобных графскому. Затем, внезапно, он вогнал его острие в стол, от чего я вздрогнула и чуть не опрокинула сосуд с порошком из красного железняка, который в этот момент ставила в открытый ящик с другими красками.

Я успела схватить небольшую чашу, прежде чем драгоценный минерал рассыпался, и тут же убрала его. Впрочем, Леонардо, казалось, и не заметил чуть не случившегося несчастья. Он сел и задумчиво уставился на покачивающийся нож.

Мне на память пришло его неожиданное, сделанное накануне ночью заявление о том, что ему известно, кто убил графа. Мое любопытство, которое я пыталась сдерживать последние несколько часов, вновь пробудилось при виде орудия преступления. Я убрала в свой деревянный ящик последнюю кисть и застыла в ожидании. Не дождавшись пояснений, я осмелилась спросить: