— Авантюризм, авантюризм, политический авантюризм, — несколько раз с аппетитом повторил Шурыгин. — За такие вещи не освобождать, а исключать надо…

Закончил он свою речь здравицей в честь ЦК.

Прохоров и на него взглянул. Но смотрел он на Шурыгина иначе, чем на Кострова, сумрачно, исподлобья. Анна даже подумала: вот-вот он его оборвет.

Однако Шурыгин задал тон. Нашлись ораторы, которые наперебой принялись припоминать Кострову все его окрики, все ошибки…

«Но ведь не всегда же он кричал зря, не всегда ошибался, — все больше волнуясь, думала Анна. — Почему же никто об этом не вспомнит…»

Анна знала: на Вершинкина Костров частенько покрикивал. Она даже поморщилась, когда Вершинкин тоже попросил слова.

Он как-то бочком подошел к трибуне, поднялся и, прищурясь, оглядел зал.

— Я решительно не согласен, — отчетливо произнес он. — То есть я согласен с критикой, которая прозвучала на январском Пленуме в наш адрес. Но я не согласен всю ответственность возложить на товарища Кострова. Эту ответственность мы несем наравне с ним. Если бы многие из нас честнее, лучше, а иногда и смелее работали, может быть товарищ Костров и не очутился в таком положении…

«Вершинкин говорит сейчас именно так, — подумала Анна, — как нужно было бы говорить всем».

— А в нашем районе, — продолжал Вершинкин, — нет случаев приписок и очковтирательства…

— Вы уверены в этом? — перебил его Прохоров.

— Уверен, — твердо сказал Вершинкин. — Показатели у нас не блестящие, но враньем мы не занимаемся. Мы воспитываем партийную организацию в духе непримиримости ко всякой лжи…

«И ведь он действительно не врет», — уверенно подумала Анна.

— Наш район не передовой…

— Всем известно! — выкрикнул Шурыгин.

— А вы помолчите, — сказал Шурыгину Прохоров. — Вы уже выступили!

— Наш район не передовой, — повторил Вершинкин, — но каждая тонна зерна, каждый центнер мяса, которые мы продали государству, есть действительный результат труда наших колхозников и рабочих совхозов. Но… — Тут Вершинкин невесело усмехнулся, и горечь его усмешки дошла до самого сердца Анны. — Но мы в полной мере несем ответственность за все ошибки обкома. Мы проявляли примиренчество и соглашательство, мирясь с местом, которое занимали в сводках. Мы не завышали своих показателей, но если бы мы добились проверки показателей по другим районам, многие не остались бы на высоких местах. Таким образом мы тоже способствовали обману и виновны в самоуспокоенности, которой отличался товарищ Костров.

Вершинкин и критиковал, и осуждал, но говорил о Кострове с уважительностью.

— Я не хочу ни оправдывать обком, ни оправдываться, — продолжал Вершинкин. — Есть решение об освобождении товарища Кострова, и я с ним согласен. Лично я посоветовал бы товарищу Кострову спуститься на две ступеньки пониже, не обижаться, а пойти поработать туда, где непосредственно создаются материальные ценности. Хочу также обойтись без громких слов. Партии они не нужны. Задача руководителя в наших условиях — это распространение передового опыта… — Он полез в карман, достал блокнот. — Я тут прикидывал. Мы в своем районе соберем осенью зерна по двенадцать центнеров, льна — по три, кукурузы на силос — по четыреста центнеров. Кукурузу посеем по чистым парам. — Он назвал еще несколько цифр, произносил их с кряхтеньем, с опаской и вдруг решительно сказал: — А если не соберем, заранее прошу дать мне по шапке.

Последние эти слова он сказал, сходя с трибуны.

После Вершинкина выступило еще несколько человек. Следовало, как говорится, закругляться. Список ораторов был исчерпан, Кострову было выдано по заслугам…

— Как, товарищи? — спросил Косяченко. — Высказалось четырнадцать человек…

— Хватит, — сказал кто-то из зала. — Подвести черту.

— Хотелось бы послушать товарища Косяченко, — сказал кто-то еще. — Все-таки второй секретарь…

— А что я скажу? — тут же возразил Косяченко, как-то заискивающе, как показалось Анне, улыбаясь. — Все ясно. Все сказано. Я полностью согласен с решением ЦК. Полностью. Критика суровая, но справедливая. Теперь надо засучить рукава. Отвечать делом, товарищи, делом…

Он без паузы предоставил слово Прохорову.

Тот медленно, точно нехотя, пошел к трибуне.

— Что ж, товарищи, мне, собственно, нечего добавить, — неторопливо произнес он. — Вы все знакомы с решениями январского Пленума, знакомы с критикой, касающейся неудовлетворительного руководства сельским хозяйством. Такой критике подверглись руководители многих областей, в том числе и вашей. В Центральном Комитете обсуждался вопрос. Принято решение освободить товарища Кострова от обязанностей первого секретаря. У Центрального Комитета нет уверенности, что он сможет обеспечить подъем сельского хозяйства. Судя по выступлениям, члены обкома согласны с этим. В качестве первого секретаря решено рекомендовать товарища Калитина…

Анна была разочарована. Она ждала, что Прохоров выстудит с большой речью, проанализирует состояние сельского хозяйства в области, разъяснит ошибки — и Кострова, и обкома в делом, а вместо этого — несколько слов, согласие с выступлениями, сообщение о решении ЦК…

Косяченко сформулировал предложение:

— Товарища Кострова, как не обеспечившего руководство сельским хозяйством, освободить от обязанностей первого секретаря и вывести из состава бюро.

Костров сидел, наклонив голову.

«Все-таки мужественный человек, — подумала Анна. — Не побоялся, пришел получить все полной мерой. Не всякий способен…»

Шурыгин поднял руку.

— Исключить из партии, — сказал он. — Я считаю, что Костров заслуживает исключения из партии.

«Ну и мерзавец! — опять внутренне возмутилась Анна. — Кому бы говорить, только не ему. Ведь он вознесен руками Кострова. Ведь все время Кострову в рот смотрел. Посовестился бы…»

Прохоров опять встал.

— Ну, почему же… — неодобрительно сказал он. — Разве товарищ Костров обманывал партию? Мы в это не верим. Злого умысла у него не было. Оторвался, зазнался. За это его и наказывают. Но исключать… По-моему, нет оснований.

За исключение не голосовал даже Шурыгин. Выбрали Калитина. Косяченко предоставил ему слово.

Чем-то он нравился Анне меньше Кострова. Уж очень спокоен. Как-то уж очень вежлив и обходителен. Подумать только, что происходит в области? Снимают первого секретаря! Ведь это событие. Все волнуются. Анна хорошо чувствует, как все волнуются. А он идет себе к трибуне с таким лицом, будто ничего не случилось.

И вдруг Костров встал из-за стола президиума, сошел в зал и занял место в первом ряду. Демонстративно подчеркнул, что он посторонний уже человек в Пронске. В поступке этом, пожалуй, не было ничего особенного, вывели человека из состава бюро, а он, так сказать, переместился теперь на то место, которое ему отведено. Но он сразу вооружил против себя Анну. Этот демонстративный рывок, этот выход из-за стола, это одновременное движение вместе с Калитиным — ты, мол, на трибуну, а я вниз, — были недостойны сильного человека.

Калитин сделал вид, что не заметил перемещения Кострова. Он далеко отставил стоящий на трибуне графин и заговорил.

Он поблагодарил пленум за доверие и сказал, что относит это доверие к той высокой рекомендации, о которой довел до сведения пленума товарищ Прохоров. Заверил, что будет работать, не покладая рук. Потребовал, чтобы другие тоже работали с полной отдачей…

Говорил четко, немногословно, привел последние данные областного статистического управления о состоянии посевов, — он успел их получить и ознакомиться с ними, — проанализировал их и перечислил рекомендации январского Пленума, которые, по его мнению, годились для Пронской области.

Анна мысленно прикинула — не повторится ли с ним то, что произошло с Костровым. Калитин выглядел как-то раздумчивее Кострова, не так категоричен, не так риторичен. Но… право же, самой себе она не могла поручиться, что прончане поменяли лапти на сапоги.