Чем только Шурыгин брал? Может быть, в этой уверенности в себе таился залог его успехов?
Здоровый, плотный, ведь вот идет — не идет, лестницу попирает ногами.
Анна кивнула ему на ходу.
— Погоди, Анна Андреевна, — остановил ее Шурыгин. — Не торопись, успеем…
Анна бросила взгляд на часы.
— Две минуты…
Шурыгин усмехнулся.
— Две минуты до смерти…
— До какой смерти?
— Сегодня нашему Петру Кузьмичу конец, — веско проговорил Шурыгин. — Похороны по первому разряду.
У Анны даже дыхание захватило при этих словах.
— Да ты что, Николай Евгеньич?…
— Диалектика жизни. Закон развития. Отстающих бьют.
Они вошли в зал.
Шурыгин прошел вперед — он всегда проходил вперед, как и полагалось секретарю передового района, кивнул кому-то на сцене и сел в первом ряду.
Анна села с краю в самом конце и, заняв кресло, увидела, что сидит рядом с Вершинкиным.
«Какая досада, — подумала она. — И надо ж было…»
Секретаря Мотовиловского райкома Вершинкина не считали в обкоме перспективным работником. Костров откровенно его не любил. Уж очень это был средний район! Средний район с тенденцией перейти в плохие. Еще не было случая, чтоб Вершинкин рапортовал о каких-либо успехах. Во всех сводках Мотовиловский район если и не стоял на последнем месте, то всегда находился ближе к концу, чем к началу. Упорно поговаривали, что осенью обком не хотел больше рекомендовать Вершинкина в секретари, но он оказался единственным, за кого единогласно проголосовали все делегаты районной конференции, и Кострову пришлось смириться с тем, что Вершинкин остался во главе райкома еще на один срок.
Однако всю область облетели слова Кострова, сказанные им о Вершинкине:
— Потакает отсталым настроениям, вот и голосуют за него.
Вершинкин, в прошлом учитель, партизан, всегда с пеной у рта защищал работников своего района.
Сегодня, когда вопрос стоял о самом Кострове и противники Кострова получили возможность обрушиться на него с полной силой, садиться рядом с Вершинкиным не следовало. Костров неплохо относился к Анне, и ей как-то неудобно стало оттого, что Костров может подумать, будто она спешит примкнуть к его недругам.
— Привет, Василий Егорович, — поздоровалась Анна с Вершинкиным. — Не знаете, кто это там в президиуме?
— Новый секретарь, — шепнул Вершинкин. — Калитин. То есть пока еще не секретарь, но рекомендуют. А тот — из ЦК. Прохоров, замзавотделом…
Она с интересом посмотрела на Калитина. Задумчивое, большое спокойное лицо. Отличный черный костюм. Белая рубашка. Воротничок накрахмален. Даже галстук какой-то не такой, как у всех.
Она тронула слегка локтем Вершинкина.
— Уж очень барин…
— А ему по должности положено было, — шепнул Вершинкин. — Дипломат.
— Почему дипломат? — Она опять притронулась к Вершинкину. — Это тот Калитин?
— Ну, конечно, тот.
— А почему его к нам?
— А почему бы и не к нам? — переспросил Вершинкин. — Насмотрелся на капиталистов, злее будет. Их ведь не столько словом, сколько льном и пшеницей надо бить!
Никак не представляла себе Анна, что Кострова может сменить Калитин. Она, конечно, читала о нем, встречала его фамилию в газетах. Он был послом в одной из крупных капиталистических стран… Ему приходилось ухо востро держать! Но почему его послали в Пронск? Кажется, ничем не проштрафился…
Анна задала Вершинкину этот вопрос:
— За что ж все-таки его к нам?
— А за то, что не дурак, вот за что, — весело ответил Вершинкин. — Нам умного человека давно не хватало. То есть — соответствующего ума. По масштабам. Острого, критического, партийного…
Анна неуверенно покосилась на соседа.
— А вы думаете…
— Не я думаю, ЦК думает, — быстро отозвался Вершинкин. — А я привык доверять ЦК. Впрочем, давайте слушать, — сказал он, усаживаясь поудобней. — Начинается.
Костров поднялся и объявил об открытии пленума…
«Зачем только пришел он на пленум? — подумала Анна о Кострове. — Почему не сказался больным? На январском Пленуме в Москве он подвергся жестокой критике. А теперь выводы. Печальные выводы».
— У нас на пленуме один вопрос…
Все знали, что это за вопрос. Вопрос вопросов. Вопрос о руководстве сельским хозяйством.
Что нового мог сказать Костров? Все уже было известно…
Однако он упрямо повторил все, что мог сказать каждый участник пленума. Сокращение посевных площадей, низкая урожайность, запущенность животноводства. В Заречье допустили массовый падеж поросят, в Покровке посеяли на силос подсолнечник и ждали, когда поспеют семечки…
Костров задел даже своего любимчика Шурыгина. Оказывается, молоко, проданное частниками, приходовали в Дубынинском районе как молоко, сдаваемое колхозами. Правда, Костров оговорился. «Ходит такой слух, — сказал он. — Это еще надо проверить…»
А Шурыгин тут же подал реплику: «Неправда!» Что касается районов, вроде Мотовиловского, то тут пощады не было. В Мотовиловском все было плохо: надои, корма, ремонт. Костров приводил цифры, имена, факты. Ни одного светлого блика не было в нарисованной им картине…
И это была неправда. Были в этих районах изъяны, неудачи, но в сравнении с прошлым хорошего тоже появилось немало. «У нас много ошибок, — с огорчением подумала Анна о выступлении Кострова, — но ведь есть у нас и своя честь? Неужели, если вымазать все черной краской, это и есть самокритика?»
Постепенно Костров превратился из обвиняемого в обвинителя. Он называл плохие колхозы, упрекал секретарей, увлекся. Даже металл зазвенел в голосе…
Наконец он сделал паузу и сказал:
— А теперь позвольте коснуться своих ошибок…
Точно ему кто-то запрещал!
Костров поглядел на Прохорова. Тот молчал. Грузный, с морщинами в углах рта, с набрякшими веками, он сосредоточенно смотрел куда-то на край трибуны. У Анны создалось ощущение, что он все время в чем-то с Костровым не соглашается. Но лицо его было непроницаемо, это был опытный, выдержанный, вышколенный работник, взвешивающий каждое свое движение.
Анна опять перевела взгляд на Кострова. Металл в его голосе уже не звенел, а дребезжал. Он заторопился, скороговорной повторил критические суждения, какие были высказаны в его адрес в Москве, но своих мыслей в связи с этой критикой у него не нашлось.
«И зачем он только пришел? — думала Анна. — Сказался бы больным. Никто бы не попенял ему за это…»
Какая-то отчужденность от всего происходящего чувствовалась в Кострове.
Он закончил выступление совершенно казенной фразой о том, что — он надеется! — пронские большевики исправят свои ошибки, сплотятся и выполнят стоящие перед ними задачи.
В этот момент Прохоров взглянул на Кострова. Это был мимолетный, мгновенный взгляд, но Анна уловила его: лучистый, острый взгляд, мгновенно оценивающий обстановку. Так вот кошка — греется на солнце, кажется, ни до чего ей нет дела, и вдруг откроет внезапно глаза и через мгновение держит в зубах воробья.
Не успел Косяченко спросить, кто хочет выступить, как Шурыгин попросил слова.
Этот за словом в карман не лез! Он заговорил и о кукурузе, и о силосе, и о льне и приписках, сказал, что нашел у себя в районе председателя колхоза, который покупал на стороне скот и продавал его государству как колхозный…
— Мы этого жулика выявили и исключили из партии, — жестко заявил Шурыгин. — Предложили прокурору района судить…
Потом он обратился к сводкам областного статистического управления.
— А здесь липа покрупнее, — сказал он с удовлетворением. — Вот как, оказывается, был выполнен план сдачи льноволокна. На складах облпотребсоюза лежала прошлогодняя треста. Ее сдали и выполнили план…
Где он только нашел эту тресту?! Узнал от кого-нибудь…
— На это была получена санкция товарища Кострова, я уверен в этом, — сказал Шурыгин. — А если так, чем он лучше нашего предколхоза?
«Ну и мерзавец, — подумала Анна. — Вот тебе и любимчик!»
Анна посмотрела на Кострова. Тот сидел спокойно, словно Шурыгин говорил не о нем.
