Она не ответила Бахрушину, просто свернула в переулок и пошла вниз к реке, и было приятно, что Бахрушин тотчас последовал за ней. Она с удовлетворением слышала, как шумно и, может быть, даже рассерженно дышит он за ее спиной.
Медленно текла в темноте Сурожь. Ночной мрак рассеивался у берегов, и было ощутимо, как темная вода стремится куда-то вниз, вдаль, к другим берегам и рекам.
Анна спустилась к самой Сурожи, вода вкрадчиво шелестела, омывая влажную землю, бессильная расплескаться, разлиться, затопить побережье… Всему своя мера, свое русло.
Было одиноко и даже страшно здесь ночью, на берегу у реки. Анна оглянулась. Бахрушин стоял рядом. Стоял рядом и ждал. Анна не знала чего, но чувствовала, что чего-то он ждет, хотя, может быть, сам не отдает себе в этом отчета.
Анна еще раз оглянулась.
— Что-то я ничего не пойму, — прошептала она, обращаясь больше к самой себе.
Но Бахрушин услышал.
— Чего не поймете? — быстро спросил он.
— Ничего не пойму, — негромко сказала Анна, глядя на бегущую воду.
Все было неясно сейчас на реке. Неясно, неверно, обманчиво.
Анна отошла от берега. Села. Провела возле себя по траве рукой.
— Роса…
Бахрушин скинул пиджак, бросил на землю.
— Так удобнее, Анна Андреевна…
Анна села на пиджак, так было сухо, тепло. Бахрушин тоже сел рядом. Стало еще теплее.
Бахрушин боялся пошевелиться, его плечо только слегка касалось плеча Анны.
— Вы любите…
Анна спросила было и замолчала. Ей хотелось знать, что любит Бахрушин, но она не знала, что он может любить.
Бахрушин заглянул ей в лицо.
— Чего любите? — с готовностью переспросил он.
— Я не знаю что, — сказала Анна. — Сидеть вот так на берегу. Думать, плыть, пить, петь.
Бахрушин усмехнулся.
— Ну, пить все пьют…
— Не знаю что, — сказала Анна. — Но что-то надо любить.
Она замолчала. Ей хотелось бы сейчас плыть, плыть. Уплыть…
Бахрушин осторожно притронулся к ней рукой, положил ладонь на колено. Ладонь была горячая. Сразу стало смутно и томно.
Анна не отстранилась. Она могла бы еще встать, но было даже приятно, что так кружится голова. Бахрушин осмелел, и она не противилась. Все плыло вокруг, ни о чем не хотелось думать…
X
Первая любовь обрушилась на нее внезапно. За минуту она еще не думала о ней.
Анна только что кончила техникум. Сданы были зачеты, получены отметки, осталась практика.
Выпускники проходили практику в пригородном совхозе. Кое-кто переселился в совхоз, но большинство продолжало жить в городе. С утра ехали в пригородном поезде, добирались в совхоз на попутных машинах, а вечером возвращались обратно. В то лето почему-то ни когда не хотелось спать. Пахали, сеяли, пропалывали посевы. Все с шуточками, с песнями, со смешками Ужинали в столовой совхоза и возвращались вечером в город. Разбегались по домам, переодеться, принарядиться, и шли на Советскую, а потом на набережную или в городской сад. Сперва девчонки шли вместе, стайкой, ребята двигались сзади. Потом вместе сидели над рекой, на скамейках и прямо на земле, пели песни, потом всей компанией шли есть мороженое, потом опять в городской сад. Парочки отпочковывались, пропадали вдруг в темноте. Пели, молчали, никак не могли разойтись…
Однажды после работы Анна шла с подружками в городской сад. С Таней Грушко и Машей Гончаровой И вдруг появился он…
Совсем не такой, как все. Какой-то удивительный! Загорелый, ласковый, добрый. Она сразу поняла, что он добрый. В морской форме, с крылышками в петлицах. Лейтенант. Нет, старший лейтенант. Ей показалось, что он намного старше ее. На самом деле он был старше ее на пять лет. Невысокий, а стройный…
— Толя! — вскрикнула Маша.
— А я и вышел, чтобы встретить тебя, — сказал лейтенант.
Маша познакомила его с подругами.
— Мой двоюродный брат. Приехал в отпуск. Летчик. Из Севастополя.
— Гончаров, — назвался он.
Вместе с девушками он пошел в городской сад На следующий день опять встретился с ними. В руке у него были ландыши. Шесть букетиков, каждой по два.
Анна не помнит, как они отстали от компании. Она понимала одно — пришло счастье. Ему невозможно сопротивляться. Да и не нужно.
Мальчишки в техникуме иногда целовали ее, и она отвечала им. Беглые, ничего не значащие детские поцелуи. Толя поцеловал ее тоже очень нежно, очень осторожно, а ее сразу пронизало ощущение, что он может делать с ней все, что захочет.
Она ехала утром на практику, а в голове было: Толя, Толя, Толя…
— Какие у тебя гнезда? — говорил агроном Золотов, ее преподаватель.
— Какие гнезда? — спрашивала Анна.
— Разве так сажают кукурузу? — говорил Золотов. — Сколько ты кладешь в лунку зерен?
— Какую кукурузу? — спрашивала Анна…
Толя ждал ее у въезда в город.
Она выпрыгивала из кузова и попадала ему прямо в руки. Неумытая, в пыли, в ситцевом сарафане, с открытыми загорелыми плечами…
Он обнимал ее, и они уходили. Им уже ни до кого не было дела.
Через две недели они зарегистрировались, и он сразу увез ее в Севастополь. Мальчишки в Пронске торговали сиренью. Толя, кажется, скупил всю сирень. Он завалил сиренью все купе. У него оставалось мало денег, но он не мог везти Анну в жестком вагоне. Какой-то тип, сосед по купе, запротестовал: «Мы задохнемся, у всех разболится голова!» Толя не стал спорить. Он ушел и купил еще два билета. Всю дорогу они ехали вдвоем в четырехместном купе. Он был совсем сумасшедший и щедрый. Он всегда был щедрый. С Анной. С товарищами. С незнакомыми людьми…
Толя увез ее в начале лета, и не прошло года, как Анна родила девочку. В апреле. Назвали они ее Женей. Толе нравилось это имя.
В июне началась война. Немцы принялись бомбить Севастополь. Население города срочно эвакуировалось. Старшему лейтенанту Гончарову разрешили самому вывезти на самолете свою семью и семью еще одного товарища. На Кавказское побережье. В самом начале боевых действий он на целые сутки был отпущен для устройства личных дел.
Он долетел до Туапсе, сел с женой и дочерью в поезд, довез их до Белореченской.
В станице Белореченской жила его тетка, у нее был дом, сад, хозяйство. Думалось, сюда не доберется война.
Анна пошла проводить мужа до станции.
Поезда шли на юг уже без расписания, везли солдат, оружие, технику.
— Ну, Аннушка…
Они постояли у водонапорной башни. Анна упала бы, не будь рядом Толи. Вот и вокзал. Толя зашел к дежурному по станции.
— Садитесь, товарищ офицер, на любой пассажирский поезд.
Вышли на перрон. Подошел поезд. Толя обнял жену.
— Умирать буду, Аннушка, тебя назову…
— Нет, нет!
Что она могла еще сказать?
Поезд отходил. Толя взялся за поручень, подтянулся. Встал на ступеньку и поплыл. Мимо всего того, что оставлял в Белореченской. Все дальше и дальше.
Анна посмотрела вслед поезду.
— Толечка, Толечка…
Вот и нет его. И никогда не будет. Больше она никогда его не увидит. Не получит от него ни письма, ни привета, и только через два года найдет ее запоздалая похоронная.
