— Там были овцы, по-моему…

— Да! Желторунные овцы! Там я вновь вспомнила милую Колхиду, Батуми, нашу деревню Ахалшени.

Батуми… Горные деревушки… Лет семь назад мне довелось побывать на земле древней Колхиды. Стоял еще март, и у нас в Ленинграде в день отъезда выпал необыкновенно обильный снег — февральские сугробы до подбородка, страда дворников — а через несколько часов лёта я вдруг оказался в благодатном краю пальм и зацветающих камелий. Море, остывшее за зиму, еще обжигало, но северному человеку этот холод — забава. А у берега, где когда-то бросили якоря аргонавты, стоял белоснежный теплоход, подымая нос выше домишек Батуми, выше моей чайной, где с трепетом и без греха я пил крепкий чай по нескольку раз в день. А горные деревушки, куда возил меня батумский писатель, славный и гостеприимный человек, — эти деревушки и сейчас памятны мне своим уютом, фруктовыми садами, бамбуковыми рощами. С высокогорных дорог стеной подымается перед тобой море, и человеку, глядящему оттуда на эту вечную красоту, хочется обнять весь мир…

— Мадам Каллерой, а вы не хотите навестить родные места?

— Как же не хотеть? Я вижу их во сне. Там… Там могила моей матери…

1932 год. Отец откликается на призыв брата и увозит семью в Грецию. Перед отъездом тяжело заболевает дядя мадам Каллерой: он стремительно слепнет, и мать остается с ним, своим братом, потому что в СССР к тому времени уже налажена система медицинского обслуживания; в Батуми — не в Македонии, куда уехала семья, денег за леченье платить не надо. Но через год, когда дети на пальцах высчитывали месяцы в ожидании приезда матери, получили известие: умерла. Это была первая и самая тяжелая утрата. У нас в народе говорится: без отца дом — сирота, без матери — круглая сирота. Если же в таком доме да еще семеро по лавкам — а их у отца как раз было семеро, — это уже драма… По странному стечению обстоятельств, город, который приютил их в Македонии, и называется Драма. Не успели окрепнуть в Драме, как началась трагедия — война. Муссолини направил дивизии через Грецию, как бы между прочим подминая под себя эту землю, рассчитывая в ближайшем будущем, после похода на Восток, оставить ее за собой. Греки дали бой и не пустили итальянскую армию. Немецкие дивизии рвались к границам древней страны, и напрасно ждали греческие обыватели бегуна-марафонца, который бы известил о новой победе: победы на этот раз не было. Спасаясь от оккупации и наивно надеясь, что столица будет надежно защищена, отец перевозит семью в Афины. Была ли это ошибка — трудно сказать, но семья испытала самые большие трудности за все время своих скитаний, да и неудивительно: столицы во время войны страдают сильней других городов.

В голоде и тесноте прожили войну, но и после войны солнце не подымалось над осиротевшими головами сестер и братьев мадам Каллерой. Сама же она до 1960 года имела одно-единственное выходное платье, синее, шелковое, в котором, как считала она, оставалась нарядной зимой и летом. Зато какие платья шила она! Модистка — так называла она себя, и можно было представить, какая это была мастерица, если в 1955 году во время гастролей Большого театра ее рекомендовали Улановой. Мадам Каллерой уже придумала фасон платья-хитона для любимой балерины, но… До сих пор она сожалеет, что встреча с Улановой так и не состоялась.

— Мадам Каллерой, эту квартиру вы купили или…

— У нас квартиру можно только купить.

— Но ведь это стоит денег…

— Эта квартира однокомнатная, но она стоит целое состояние. Мне хотелось если не жить, то хотя бы умереть в своей квартире, так трудна и неустроенна была моя жизнь.

— И вам удалось заработать это состояние шитьем?

— Что вы! Разве можно шитьем заработать что-то! Шитьем можно только как-то прокормиться, а заработать… Но что же вы ничего не пьете и не едите? А что же я фрукты забыла!

— Благодарю вас, не беспокойтесь…

Она вернулась из кухни с блюдом апельсинов, еще вчера висевших на дереве, и заговорила:

— Купить эту квартиру мне помогла Россия! Не удивляйтесь, я сейчас все объясню… Русский я знала с детства, а здесь, в Греции, продолжала не только читать вашу замечательную литературу, но и говорить по-русски. И вот однажды меня пригласили на киностудию и предложили перевести с русского на греческий фильм «Отелло». Мне заплатили не так много, как положено платить переводчице: сделали вид, что снизошли до меня, но перевод, судя по отзывам, был сделан профессионально, и меня вновь пригласили. Я была рада, естественно, — ведь те небольшие, по их представлению, деньги были для меня первыми крупными деньгами в жизни. Я перевела фильм «Сорок первый» — и снова успех. Мне обещали прибавить плату, что было бы справедливо, ведь работа, надо сказать, не из легких, кроме того, есть же порядок и совесть… Я перевела еще несколько фильмов: «Испытание верности», «Бессмертный гарнизон»… Велик интерес греков к русской армии, сокрушившей гитлеризм. Перевела еще несколько фильмов, имевших успех у зрителя, в том числе фильм «Двенадцатая ночь». И что же? Хозяева лишь на словах строили для меня замки и коттеджи, а на деле заплатили еще меньше, чем раньше. Я напомнила им их обещание, и, когда они отказались повысить мне плату, я обвинила их в нечестности и ушла, хотя моей работе многие завидовали и не понимали моего безумного шага. Я не жадна до денег, этого качества у меня не могло быть, потому что я знала, что такое деньги, но я знала, что такое честность. Могла ли я пойти на сотрудничество с людьми мелкими, бесчестными ради каких-то нескольких тысяч долларов, да еще сейчас, если я в годы нужды, в молодости, имея одно-единственное платье, позволила себе отшвырнуть десятки миллионов? Конечно, не могла. Я вновь стала шить и заниматься английским, чтобы работать в туристических фирмах. Нелегко было, как студентке, изучать язык, археологию, историю, но это было интересно, это меня поддерживало, это… как бы вам сказать, давало мне право по-прежнему ходить прямо, понимаете?

— Прекрасно понимаю, мадам Каллерой.

— Спасибо. Я надеялась на это… А квартиру я купила самую маленькую, на большую не хватило денег, но я довольна. Вам нравится?

— Очень! Здесь легко дышится. Я вам очень благодарен… Сегодня я уйду отсюда переполненный чувствами, возвышающими человека. Простите, что я несколько высокопарен…

— Высоко-парен — это как понять?

Я забыл, что она все-таки гречанка!

— Высокопарен — это не идущий в паре с высоким человеком. У нас говорят так о человеке, который слишком высоко парит, и не столько в мыслях, сколько в словах.

— Понимаю, вы сказали хорошо.

— Спасибо. Вы же еще лучше рассказали о своей жизни.

— Разве я рассказала? Не-ет, я уже передумала рассказывать о своей жизни. Что значит она для людей? Единственное, что я сделаю доброго, — это оставлю квартиру археологическому обществу. Меня не будет на свете, а сюда, в эту квартиру, будут приходить студенты готовиться к экзаменам. Я уже официально объявила о своем решении.

— Завещали?

— Да, завещала.

— С условием, что здесь будет библиотека?

— Именно так, небольшая библиотека. Здесь много света и тишина…

Она кивнула на лес за окном. Действительно, место божественное.

— Вы не сожалеете о том раздоре с киностудией?

— Как можно сожалеть? Если бы я там осталась, я потеряла бы себя.

Мадам Каллерой была прекрасна в эти минуты. Лицо ее просветлело, а глаза горели каким-то особым огнем, у которого было точное название — гордость честного человека. Она была ее опорой в суровой и часто неравной борьбе с жизненными невзгодами. Да, она не решалась рассказать о себе все, что пережила, что повидала, что передумала за свою жизнь, но даже то немногое, что было сказано ею, открывало передо мной суровую и прекрасную картину жизни, прожитой этой женщиной в достоинстве и чести. Многое мне оставалось неясным, кое о чем я догадывался. Так, скажем, я понял, что у нее нет детей, иначе она непременно сказала бы о них. Нет, а возможно, и не было мужа. В эту личную область я, естественно, не имел права вламываться, но кое-что сильно меня интриговало, и я решился: