Теперь Дмитриев понял, что там, за дверью, куда он раньше заходил с надеждой на полное понимание, теперь особым образом готовятся к его приходу, но то обстоятельство, что там все еще не готовы к его приему, внушало некоторую уверенность и в то же время действовало на нервы. Он понимал: если бы не тот «номер» с разорванной характеристикой, было бы проще… «А, скорей бы!» — торопил он судьбу, опасаясь перегореть в ожидании.

Дверь робко приотворилась, и из нее выжался Бобриков. Облегченно передохнул и не поздоровался с Дмитриевым. Он его просто не заметил. Более того, он повернулся к нему спиной, остановившись всего в полутора шагах, и начал совершенно необязательный разговор с секретаршей.

Раздался несильный сигнал на столе секретарши.

— Заходите! — суховато сказала она Дмитриеву.

— Скажите товарищу Фролову, что я жду его в библиотеке, внизу! — услышал Дмитриев голос Бобрикова, необычайно угодливый и потому еще более отвратительный.

Дмитриев был готов. Он пригладил хохолок на макушке, покидал плечами и вошел.

Несколько раз он бывал в этом кабинете. Первый раз — когда его послали в «Светлановский». Сколько было добрых напутственных слов… Здесь все было по-прежнему: большой стол секретаря Горшкова, впритык к нему — длинный стол под темно-зеленым сукном с двумя рядами стульев — ровно по шести с каждой стороны. По трем стенам, кроме той, что была за спиной Горшкова, также стояли стулья. Занавеси на трех окнах были подняты, и свет нового дня весело заполнял этот просторный кабинет, где ничего, как казалось Дмитриеву, не было лишнего. За длинным столом сидели только трое — инструктор Беляев, начальник сельхозуправления Фролов и второй секретарь райкома Звягинцева. Все трое сидели по одну сторону, лицом к двери, и это красноречивее всего определяло фронтальное положение двух сторон, не совсем уместное здесь, правда, но Дмитриев понимал, что рассчитывать на исключительно дружеский разговор после того, как порвал характеристику Бобрикова, было бы наивно. Сейчас его утешало только положение секретаря Горшкова, сидевшего посередине, — положение полноправного арбитра. Дмитриев заметил напротив сидевших отодвинутый стул, на нем, вероятно, только что сидел Бобриков. Он подошел к стулу, как по протоптанной тропинке, но это сиденье вызвало в нем некоторую брезгливость, и он сел на соседний стул. На приветствие Дмитриева все молча ответили кивками. Дмитриев незаметно махнул ладонью по макушке и плотнее придвинулся к столу.

— Ну, что скажешь, партизан? — угрюмо спросил Горшков, однако за его полуотеческим тоном еще ничего нельзя было разобрать. Что намололи ему Фролов и Бобриков? А Беляев?

— То, что прошлый раз хотел сказать вам лично, но… вы меня не приняли.

— Тогда что можешь добавить к своему выступлению в среду?

— Я не считаю это выступлением. Я просто выразил свое мнение о кандидатуре директора Бобрикова. Мое отношение к нему сказалось и в случае с характеристикой, выданной бывшим партийным бюро совхоза на предмет награждения директора. Если есть в связи с этим какие вопросы — я готов отвечать.

— Вопросов, к сожалению, для тебя, Дмитриев, осталось немного, — жестко сказал Горшков, и Дмитриев понял, что первый не на его стороне. — Отвечать же тебе придется.

Дмитриев не удержался и легонько передернул плечами.

— И не пожимай плечами, не делан вид, что тебе тут на все наплевать! Сказал бы спасибо, что не вызвали на бюро райкома!

— Извините, но я предпочел бы бюро.

— Это мы решать будем! Не уйдешь и от бюро…

Горшков подержал на Дмитриеве взгляд, медленно перевел его на Звягинцеву и кивнул ей одними бровями — веди сама!

— Товарищ Дмитриев, обрисуйте нам в общих хотя бы чертах мотивы вашего выпада против директора Бобрикова, — начала она сыпать сдержанно, но споро. — И, пожалуйста, по возможности, полней. Личные мотивы тоже не забудьте.

— Личных мотивов никаких нет.

Беляев будто очнулся — уронил руки от лица на стол приподнял подбородок, лежавший на галстуке. Фролов с какой-то затаенной надеждой придвинулся со стулом — интересно, мол, как же он станет выкручиваться? Звягинцева, казалось, искренне заинтересовалась ответом. Ждал объяснений и Горшков, покатывая карандаш пальцем на столе.

— Вы полгода работали с Бобриковым бок о бок, — заметила Звягинцева, — и, вероятнее всего, смогли заметить какие-то слабости его, какие-то нарушения или злоупотребления, о которых своевременно не поставили в известность райком. А это было бы проще, чем собирать мусор в корзину, а потом вывалить все в один прекрасный день…

— Я сигнализировал в райком бывшему инструктору, но серьезных мер не было принято. Я ставил вопрос на партийном собрании о текучести рабочей силы в совхозе. Полгода были заняты текущей работой, работой с людьми в полном смысле этого слова.

— Ну, хорошо, а что же директор? Что же вы конкретно ему инкриминируете, если так можно выразиться? Правда, мы уже знаем кое-что, он сейчас признал целый ряд своих ошибок.

— Хотел меня опередить? Рецидивисты говорят: сам признался скидка будет, так, кажется? — усмехнулся Дмитриев. — Вы скажите, в чем он повинился, чтобы мне не повторяться.

За столом наступила некоторая заминка. Звягинцева и Беляев смотрели в листки исписанной бумаги.

— Перескажи коротко, — кивнул Горшков.

— Пожалуйста… — Звягинцева нахмурилась и с неудовольствием, то и дело заглядывая в листок, заговорила: — Он сам отметил неудовлетворительное состояние ветеринарной службы в совхозе, признал нерентабельность пасеки, идущей вразрез с общим, мясомолочным уклоном хозяйства. Бобриков признал также за собой вину за плохой контроль при отпуске продуктов в совхозную столовую, а также при списании продуктов на пищеблок непосредственно из совхозной кладовой, где имели место злоупотребления и были случаи хищения. Он даже признал, что лично брал цветы из совхозной оранжереи и возил их в город в качестве подарков. Надеюсь, вы не станете уточнять, кому возил? — слегка усмехнулась она.

— Нет, не стану, Зинаида Ивановна. Я просто знаю, но говорить об этом действительно не стоит.

— Если вы считаете, что можно что-то добавить, можете добавить. Это ваше право.

— Право защиты, — добавил Фролов.

— Я не собирал против Бобрикова подобных сведений, тем более в качестве защиты себя, но убежден, что подобные факты можно перечислять и дальше, не все они попадают под статью уголовного кодекса.

— Так что же вы имеете против Бобрикова? — с некоторым удивлением спросила Звягинцева.

— Он не должен работать директором совхоза, как, впрочем, и любого другого предприятия. Именно поэтому…

— Погоди! — Фролов прихлопнул папкой. — Разрешите мне! Погоди, Дмитриев! Ты подписывал акт комиссии?

— Акт обследования? Подписывал, — кивнул Дмитриев.

— Комиссия со всей ответственностью утверждает, — продолжал Фролов, — что состояние хозяйства в совхозе «Светлановский» хорошее. Экономическая база прочная. Удои… Только в последние месяцы удои стали немного хуже, чем в «Больших Полянах». По мясу план так же выполнен, как и в минувшие годы, а себестоимость литра молока на полкопейки ниже, чем в совхозе Орлова! Это что — шуточки? Это, скажешь, твоя заслуга? Нет, брат! Это его, Бобрикова, заслуга, нашего передового директора. Он прочно удерживает знамя передового совхоза, и я первый проголосую за то, чтобы товарищ Бобриков был награжден орденом за свои труды!

Страницы акта еще дрожали в руке Фролова, это видел Дмитриев, но странная вещь: чем дольше и горячей кипятился Фролов, тем спокойнее становилось на душе Дмитриева, да и те минуты, что уже прошли в этом кабинете, придали ему уверенности.

— Так что же у вас остается против Бобрикова? — уже с участием, как бы жалея Дмитриева, спросила Звягинцева.

— Прежде всего я должен сказать, что признания Бобрикова в своих делишках делают его не самокритичным, а просто жалким. Я еще раз убедился в том, что руководитель он безнадежный.

— Это голословно. Почему? — спросил Горшков, приглядываясь к Дмитриеву все внимательнее, он даже слегка повернулся к нему.