«Ладно, посмотрим…» — едва не вслух проговорил Дмитриев и покосился на шофера.

— Так, говорите, Орлов в конторе был? — спросил он.

— В конторе. Он прием рабочих ведет сегодня. По этим дням у нас прием, как часики.

— Директор-то нравится рабочим?

— А чего? Хороший мужик. Шею намылить может, коль за дело, а так обижаться не обижаются люди. Нам что? Душа есть у человека — и ладно, а работать везде надо.

Дмитриеву вспомнилось, как всего несколько минут назад, перед самым его отъездом, прибежала Маркушева, вся в слезах. Сашка получил целых два года по двести шестой, части второй — за злостное хулиганство в общественном месте. Выше некуда. «Нужна кассационная жалоба», — решил он.

На самом краю оврага Дмитриев ждал Орлова, застрявшего в отдаленной бригаде своего совхоза. Было уже около десяти, — и, судя по тому, как весело выбульки-вал ручей, ночь снова обещала простоять теплой. От темного косяка сосен пахло смолой, мирным запахом дыма — от дома Орловых, где его накормили и обогрели, а из оврага все еще потягивало промозглой сыростью снега, серым облаком лежавшего на самом дне. В отдалении светились огни поселка, а над вершинами перелеска подрагивали крупные звезды. Во всем этом привычном мире было столько мудрой тишины, что Дмитриев ощутил наконец желанное облегчение. В те минуты ему хотелось, чтобы Орлов еще немного задержался, и тогда можно без стеснения остаться ночевать в этом гостеприимном доме, стоявшем на отшибе от поселка, и не придется возвращаться за восемь километров в «Светлановский», где его не ждут. Ему хотелось, чтобы сегодня вернулась жена и не застала его дома, чтобы она строила догадки, мучилась и сожалела о своей выходке. Он надеялся также, что комиссия, приезжавшая в совхоз, наткнулась на недостатки, не отмеченные актом, надеялся и понимал, что говорить о них завтра в райкоме придется со всей ответственностью.

Он повернулся на свет в доме и угадал за занавеской неподвижную тень — сестра Орлова, Мария. Понял, что она проверяет тетради своих первоклашек. Хорошо бы, подумалось, вышла и позвала в дом, сказала бы что-нибудь приветливое. Вслушивался, не скрипнет ли дверь, но слышал только сотни, а может, тысячи микрозвуков оттаявшей земли, и над всеми этими звуками откуда-то со стороны низкого поля за оврагом долетал, останавливаясь и замирая, печальный крик чибиса. Никогда ранее, казалось Дмитриеву, он не ощущал такого полного, такого безбрежного единения с природой, особенно с этим пронзительно-болевым криком потревоженной кем-то птицы, и это новое ощущение самого себя, когда он по-звериному тонко внимал темноте со всеми ее звуками, запахами, призрачными тенями и предчувствиями, вдруг подвинуло его как бы на самую грань, за которую уже невозможно ступить человеку. Отчего это? Не от того ли простого и обычного положения, что он стоял всего-навсего на краю оврага, как на краю земли? А может быть, Дмитриев, как некогда, быть может, его пращур, почувствовавший опасность, тоже стремится уйти куда-то в глубь леса, к заветным криницам, где без него все взвешено и расставлено мудро и просто? Без него… Это так легко, так просто — брать готовое, а способен ли он хоть что-то свое сделать?

Он последний раз окинул взглядом сине-серый сумрак заснеженного оврага, непроницаемость перелеска, с его весенним чернотропьем, и с удовольствием потянулся к свету окошек. Поднялся на крыльцо, увидел сверху склоненную над столом голову Марии. «Скажу: озяб… Скажу: посижу… Скажу..» — что дальше хотелось сказать, он еще не знал и, поборов неловкость, вошел в дом.

Орлов приехал минут через двадцать. Заглянул в комнату к Марии и ввалился прямо в пальто.

— А! Скандалист? Меня ждешь?

— Так уж и тебя! Просматриваю вот уникальную литературу, ничего подобного не читал, — ответил Дмитриев.

— А! Это она собирает для истории.

— И ничего плохого! — послышался в растворенной двери голос жены Орлова. — Вот вырастут ребята, она им даст почитать. Лучше чтения не будет.

Мария молчала. Она молча выбирала наиболее интересные отзывы ребят о книгах и выкладывала перед Дмитриевым.

— О! — воскликнул он. — Слушай, что пишет первоклашка: «Книжка мне совсем пондравилась. Прочитаю ищще чего небудь». Каково? А вот совсем шедевр: «Прочитать бы книжку про Айболита, но не про то, что он зверей лечил, а как война была». Ну, разве это не откровение? А?

Орлов скинул пальто, поволок его в прихожую и оттуда:

— Откровение. Правда. А помнишь старую шутку? Нет? Почему у верблюда два горба? Ответ: он дважды сказал правду.

Дмитриев понимал, к чему ведет Орлов, вышел к нему, и они проскрипели половицами на кухню.

— Ты чем-то недоволен? — спросил Дмитриев.

— Скандалом твоим. Бяка дело… — Орлов замолчал, махнул рукой на жену — сам справлюсь! — Поставь на стол яичницу да банку молока! Да и иди ты, иди спать! Мы с Николаем поедим.

— Я ужинал, — предупредил Дмитриев, — Так почему недоволен?

— Сегодня я звонил в район, попал на правую руку, а она, Звягинцева, на мой вопрос о тебе собачку спустила — не твое, говорит, дело! Скандал, Колька! И на кой тебе это…

— Что?

— Да скандал этот!

— Странно, что ты не понимаешь, помнится, ты прекрасно разбирался в диалектике.

— Слушай: уволь ты меня от твоих умствований! Я ему о жизни, а он…

— И я о жизни, Андрей. Пойми: развитие — это спор.

— Ого! Вот как?

— Да. Так. Хороший, аргументированный спор как следствие нетерпимости к затянувшемуся покою.

Орлов подумал, потом схватился за вилку.

— Это тебя секретарство испортило: делать нечего, вот и мудрите в своих теориях, а потом плачетесь или в позу: обидели!

— Не заплачу. Не покаюсь. Не рассержусь на весь мир.

Дмитриев бодро пропел начало старинного романса, посматривая на занавешенное окошко Марии.

А утро и впрямь было седое. Туман не клубился, как по утрам над рекой, а висел над оврагом и по-над дорогой по просеке, ведущей в поселок, где уже запоздало и ненужно посвечивали лампочки на столбах. Туман этот не пугал друзей-автомобилистов, — стоит ли думать о пустынной лесной дороге до станции! — туман этот радовал обоих, особенно Орлова, ведь еще два-три таких утра — и снега как не бывало! Обнаженные поля покиснут деньков десять на ветрах, да на солнышке, удлинившем свой путь, посветлеют их горбы-трудяги, и, глядишь, пойдут по высоким местам первые трактора. На пастбищах проклюнется, зазеленеет, подымется трава, потом закучерявится, загустеет подсадом — выгоняй скот, вози молоко…

Машину Орлов пригнал из гаража сам, но до станции ехать велел Дмитриеву.

— Садись, сбрасывай дрему!

Дмитриев и сам хотел попроситься за руль, поэтому с особым удовольствием ощутил в ладонях бугристую прохладу баранки, легкое подрагивание машины. Развернулся и будто невзначай задел за звуковой сигнал.

— Не балуйся, — заметил Орлов и покривил губу: — Спит она.

— Засек! Все равно украду у тебя сестру, мы с ней договорились. Без пряников заигрываю, а украду!

— Без пряников — ладно, а вот без поста сегодня останешься — куда пойдешь?

— Ты хочешь спросить, где буду работать, когда меня выгонят? — Дмитриев задал риторический вопрос, но отвечать не торопился — выводил машину с проселка на шоссе. — Опыт, дорогой мой, учит, что самая лучшая работа — последняя работа. У меня есть такая на примете, только нужен напарник.

— Возьми меня!

— Не-ет, ты не годишься. Я возьму Маркушева, что из тюрьмы, немного повышу, так сказать, квалификацию — и пойдем мы с ним, два отверженных и презренных, на свою исконную работенку, где сам себе хозяин.

— Ну? На какую же? — "принял шутку Орлов.

— Работка хорошая: вечером ножик точим, утром — деньги считаем!

— Все равно поймают и приговорят к вышке! Или к пятнадцати годам работы у меня на ферме!