— Вон! Снимаю с работы! — побагровев, закричал директор, но его голос снова потонул в ровном гуле электромоторов.

Дерюгина не отступила. Она стояла перед ним, твердая, неистовая, плотно сжав губы, не мигая глядела в лицо Бобрикова и заслоняла подход к рубильнику.

— Вон! Приказ сегодня! Вон!.. — все слабее и слабее прорывался его сорванный голос сквозь шум двора.

Доярки стояли, ошарашенные происшедшим: ничего подобного никогда не бывало в их совхозе. Они растерянно смотрели вслед директору. «Что-то теперь будет?» — был написан на их лицах вопрос, неожиданно смешанный с каким-то непонятным восторгом.

Бобриков столкнулся с Дмитриевым на полпути от дверей до середины скотного двора.

— Поди-ка разберись с этим хулиганством, раз ты парторг!

— Что случилось?

— Настроил, а теперь в дурачка играет! Хитер, понимаешь, только и я не дурак: ответишь и за это!

Дмитриев махнул рукой и пошел через весь двор, в противоположном конце его вышел на волю. В моечном отсеке поговорил с механиком, спросил, зачем приходил директор, но тот лишь развел руками. После дойки Дмитриев собрал доярок в том самом отсеке.

— Что у вас за бунт? — спросил он, обращаясь к Дерюгиной.

— А надоело, Николай Иванович, смотреть на его выходки! — Дерюгина решительно перевязала платок. — Что мы ему, подневольные, что ли?

— Я спросил: что произошло?

— Оттолкнула я его от рубильника — вот и все. Шумно, видать, ему показалось, а то, что коровы попортятся, — на это ему наплевать.

— Кончайте партизанить. На собраниях вашей смелости не докричишься. Нет бы, встала какая-нибудь да и сказала ему прямо, с фактами в руках, чем не устраивает ее директор.

— А вот возьмем да и скажем! Скажем, верно, бабы? Собирай собрание, скажем, не век же нам молчать?

— Вот это разговор. Будет собрание. Подождите…

Дверь в кабинет отворилась — и все тотчас поднялись со стульев, хотя директор еще не показался. Догромыхивал его голос:

— …и никаких прощений! Прощают в церкви, а у меня — совхоз! Придет — не пускай: без ее слез сырости хватает!

Голос секретарши был не слышен, и собравшиеся считали, что разговор окончен, но в притворе показался локоть директора, однако тут же исчез, послышалось:

— Машину? Обязательно! К десяти часам!

В кабинете нависло неловкое молчание. Нескладно получилось: взрослые люди поднялись со своих мест, как это утвердил командир производства Бобриков при своем появлении, а сам сейчас задержался. И снова его голос:

— …Закон есть закон! Провинюсь — и меня судить будут! Ну и что, что трое детей? Совершит преступление — и ее посадят, а детей государство воспитает! Что она думает — пропадут? Я сказал: совхоз слезам не верит!

Дверь блеснула белой краской, положенной под Новый год, и вдруг вовсе затворилась.

— Черт знает, что такое! — не выдержал бригадир плотников из Бугров, вызванный директором. — Сюда восемь километров пёхал, отсюда пойду да еще тут стой! — он махнул рукой и сел, опустив корявые руки меж колен.

— Дисциплинка! — заметила агрономша. Отчаянная крикунья, неиссякаемой энергии человек, толковый агроном, знающая к тому же шоферское и тракторное дело, способный организатор и плохая мать, она как нельзя лучше подходила к стилю бобриковского руководства. Небольшого роста, подвижная, припухшая с годами и корявая с лица, она напоминала подержанный волчок.

— Почто она такая? — лишь приподнял брови плотник.

— Надо знать, Кротин, дисциплинка — мать порядка! — Она прикурила и откинула спичку под ноги электрика.

— Мать! У тебя с утра до вечера то боженька, то мать на языке!

Агрономша восприняла это как похвалу.

— А то как же! Вас только распусти, Кротин, только ослабь вожжи — все пойдет прахом.

— Пусть он меня уволит, но стоять навытяжку не буду! — заявил Кротин. — Подумаешь, дисциплинка…

— Армейский порядок! — с оттенком насмешки сказала зоотехник Кольцова, пришедшая прямо из института на место опытного Семенова.

— А ты еще салага рассуждать об этом! — оборвал ее ветеринарный врач Коршунов. — Вот поработаешь с нашей пьянью, покрутишь короткой-то юбкой перед мужиками — бабы тебе покажут на ферме порядок, они тебе поопустят прическу-то!

Кольцова чуть заалела ухом, поставила колено на стул, но не села. Коршунову более, чем кому-либо здесь, неловко было стоять около пустого стола, и он отвернулся к окну, будто рассматривал там что-то, но, кроме голых деревьев да черной ленты заасфальтированной дороги, ничего там не увидел.

— И ничего худого в армейском порядке нет! — продолжал Коршунов. — Вашего брата только распусти — весь совхоз в трубу пустите.

Кротин принял это на свой счет и огрызнулся:

— Уж не мы ли по сотне кур на своем дворе держим, не мы ли кормим их совхозным зерном?

Коршунов резко повернулся от окна, нахохлился, полы расстегнутого пиджака вскинулись, как черные крылья, и неизвестно, чем бы кончилась стычка, не войди наконец сам директор. Вошел, приостановился, окинул присутствующих взглядом старшины перед строем и прошел к шкафу.

— Здравствуйте, — сказал он уже оттуда, вешая пальто.

Кротин так и не встал со стула. Один Кротин.

— А ты что — больной? — спросил Бобриков.

— С чего мне болеть? Вызывали — вот и пришел.

Бобриков прошел за стол и, пока садился, все держался взглядом за Кротина, будто не хотел выпустить эту небольшую точку из поля зрения.

— Сегодня у нас разговор не получится. Завтра приходи.

— Опять топать восемь километров?

— Я сказал: разговор сегодня не получится! — повысил голос директор, при этом он долгим, напряженным взглядом сломал взгляд Кротина, потом не спеша надел очки — это он делал церемонно, с удовольствием за своим столом — и с весомой неторопливостью дослал в спину. — Завтра придешь в это время. Я буду посвободнее, а ты — поздоровее!

— Ох уж эти Бугры! — агрономша пустила клуб дыма. — Еще и встать не хотел.

Коршунов подошел, схватился за кромку стола и уважительно склонился к директору:

— Матвей Степаныч…

— Что такое?

— Матвей Степаныч! Вчера я приезжаю на своем мотоцикле в Бугры…

— Ну?

— А там меня никто не боится!

— Как так?

— Не боится, — подтвердил Коршунов сокрушенно.

Никто не заметил, как плеснула улыбкой зоотехник Кольцова, но тут же сунула смешинку за щеку — почувствовала, что сейчас в этом кабинете никому не до шуток. И действительно: сообщение Коршунова, дополнившее утреннее недоразумение на скотном дворе, подействовало на директора угнетающе. Такого раньше не было. Почему? — этот вопрос был ясен. Виной всему был новый секретарь.

— Это все от него идет, — угрюмо произнес Коршунов, имея в виду Дмитриева.

— А от кого же! — поддержала агрономша — Появился тут чмур сопливый и выкомаривается, будто он… не знаю кто, а ведь посмотришь — плюнуть не на что. Хрен нестроевой.

— Это он с самого начала наметил на вас, Матвей Степанович, бочку катить, — встрял Коршунов. — Он, помните, вызвал вас на бюро и поставил вопрос о вашем поведении! Эва хватил! Но мы, старое партбюро, тогда показали ему!

— Он сейчас хочет на новое опереться. Силу копит, — отозвалась агрономша.

Да, Бобриков с самого начала работы Дмитриева в его совхозе почувствовал, что им не сработаться (этот термин любил Бобриков). Он понимал, что искра критического отношения к нему, директору передового совхоза, уже заронена, а где тлеет — этого он никак не мог точно определить, и вот сегодня на скотном дворе он понял: затлело повсюду.

— Когда все работали заедино, хамства не было даже в Буграх! — насачивал Коршунов на ухо директору. — Раньше, бывало, как приедешь — все по струнке, а теперь пришел этот…

— Где он? — спросил Бобриков.

— С полчаса назад шел нз гаража, — ответила агрономша.

— И чего там он?

Она беззаботно пожала плечами, и это вывело Бобрикова из минутного успокоения.

— Ах вон как? Вам никогда никакого нет дела до директорских забот! — Он даже скинул очки, побагровел и перешел бы, возможно, на привычный крик, но одумался, хотя и зашумел. — Вам только сидеть за спиной директора и пожинать лавры! Скисла цистерна молока — поезжай, улаживай директор! У шофера права отобрали — звони директор! Запчасти нужны позарез — опять директор! Корова подохла… — тут он осекся, подвинулся к столу и сквозь зубы, истошно выкрикнул: