Сегодня с самого утра ему казалось, что этот решающий день наступил.

Он поравнялся с аптекой и тотчас, будто испугавшись чего-то, кинулся на этот больничный дух, вспомнив, что надо заказать лекарство сыну. Уже подавая рецепт, он вдруг устыдился своего благодушия в дороге, незаметно отодвинувшего и заботу о сыне, и мысль о потерпевших катастрофу шоферах. «Как же это нескладно устроен человек? — вдруг подумалось ему. — Чужое горе живет не в сердце…»

— Как вы сказали?

— Через два часа! — повторила ему фармацевт.

Он повернулся и пошел к выходу.

Через минуту он уже торопился к открытым ступеням райкомовского крыльца. Там, как с трибуны, возвышался над стайкой легковых машин какой-то человек, очень знакомо — циркулем — расставив ноги и повернувшись к Дмитриеву спиной.

— Орлов? — Он узнал директора «Больших Полян». — Ты что тут, за сторожа?

— Скоро подамся в сторожа от такой жизни!

— Корма? — догадался Дмитриев.

Орлов лишь махнул рукой, но, вышагивая следом за Дмитриевым, все же не мог не поделиться своей болью.

— Да, дружище, дело у меня — бяка.

— Что такое?

— Всю зиму удои держал, — и какие удои! — а сейчас из-за этой безногой весны все можно пустить насмарку. Все! До выпасов еще — зубы позеленеют, а у меня кормов — кот наплакал. Бяка дело, Коля…

Длинной ручищей Орлов достал дверную ручку через плечо Дмитриева, отворил дверь и пропустил приятеля вперед.

Знакомы они были недавно — года два, — и оттого, что и работали, и жили они в разных, хотя и соседних, совхозах, отношения их были не замусорены мелочами. После каждой сессии в институте, где они неизменно поселялись вместе, их обыкновенное товарищество переходило в дружбу, и дружба эта крепла. Орлов неоднократно сожалел, что такой понимающий его с полуслова человек, как Дмитриев, работает не у него в совхозе.

— Да, кстати, Держава здесь? — спросил Орлов.

— Бобриков-то? — переспросил Дмитриев, называя своего директора по фамилии. — Хотел будто бы до собрания в суде выступить.

— Уж не его ли судят? Пора! — хохотнул Орлов.

Они подходили к дверям приемной.

— Подожди! — зашептал Орлов. — Пока тут начинают да с президиумом возятся, я сбегаю до суда, — тут рядом! — а ты скажи-ка мне: может Держава продать мне грубых кормов хоть несколько тонн?

— Продать? — Дмитриев наклонился с верхней ступени — лица их были на одном уровне. — Сейчас алмазную гору купить легче, чем сено.

— Да мне бы и солома сгодилась! У меня к весне прибережены самые лучшие сена, но ведь их ферма слизнет за две недели, а я бы с соломой перемешал, перетряс и, глядишь, дотянул бы до травы. Что смотришь? У меня еще силосу много, моркови бурт, картошки не пожалею. Удоев, Коля, жалко. Собьешь молочко — не скоро направишь, а тут на меня надеются, — кивнул на дверь.

— Ищи Державу. Есть у нас две скирды соломы. Ржаной.

— Это за перекрестком? В лесочке?

— Ну да, в том поле, где спален хутор Славянка.

— Так, милый ты мой! Да я на эти скирды давно пялюсь!

— Тогда давай уламывай Бобрикова и торопись на актив!

Секретарша укоризненно покачала головой — опаздывает, мол, партийный секретарь передового совхоза, а собрание уже вот-вот начнется.

— Проходите скорей! — с сочувствием, какое всегда проявляют секретари больших руководителей к преуспевающим руководителям среднего звена, горячо прошептала она.

Дмитриев скинул куртку и шапку, пристроил их, вдавил меж других пальто на небольшой распухшей вешалке и прошел в зал. В тот момент он желал одного — чтобы его не заметили, но этого не случилось, поскольку на сцену вышел и остановился за длинным столом секретарь райкома Горшков. Стало ясно — он поведет собрание. Дмитриев пригнулся, хотел втереться в задние ряды небольшого зала, но упала в тишине книжка, и кто-то скрипнул стулом. Поднялся шепот, всегда очень досадный для опоздавшего.

Дмитриев поднял книгу, пригладил неуемный хохолок на макушке и пошел по проходу, сжав плотно губы и глядя на сцену, посвечивавшую спинками стульев над темно-зеленым полем стола. Он намеренно держал взгляд на стульях, чтобы не кивать десяткам знакомых лиц, вдруг повернувшихся к нему, — директорам совхозов, его коллегам — секретарям, ответственным работникам Сельхозтехники, исполкома, молочного завода… Однако каким-то угловым зрением он увидел справа, в первом ряду, знакомый тяжелый затылок, отливавший густым серебром. «Держава тут!» — узнал он своего директора и тотчас с сожалением подумал об Орлове, о том, что тот теперь опоздает. Дмитриев уже достаточно знал Бобрикова, но все же не мог понять, зачем надо было тому пускать по совхозу слух, что едет на суд? Не иначе как попугать, досадить Маркушевым. Что за натура!.. Дмитриев скромно сел в первом ряду, но слева, на самый крайний стул.

— Товарищи! — Голос Горшкова окреп по-деловому. — Для ведения собрания предлагается президиум. Слово для оглашения состава президиума предоставляется товарищу Беляеву.

Не раз приходилось Дмитриеву переживать эти организационные минуты, и всякий раз это были, в сущности, обыкновенные минуты ожидания главного — доклада, интересного сообщения, разноса или своего выступления, сейчас же он был преисполнен нового, еще неведомого чувства готовности к чему-то необыкновенному, может быть, не совсем уместному, но крайне необходимому.

Беляев вышел, окинул зал беглым, никого не видящим взглядом и прочитал список. Дмитриев услышал знакомые и незнакомые фамилии директоров совхозов, доярок, тракториста Алпатова и среди этих фамилий ясно, под одобрительный шелест притушенных голосов прозвучала и фамилия Бобрикова.

— Кто за этот список, — прошу проголосовать, — поднялся Горшков, фамилия которого тоже названа была в списке.

Лес рук единодушно поднялся. Дмитриев не мог понять, видит их или чувствует, но был уверен, что все пришедшие подняли руки в знак полного согласия. Дмитриев сидел, вцепившись пальцами в книгу. Ждал. Казалось, никто не заметил, что он не поднял руки.

— Кто против? — буднично прозвучал голос Горшкова, но Дмитриеву на этот раз показалось, что это прямое обращение к нему. Он распрямился и в тот момент, когда секретарь райкома намерен был поставить третий вопрос — о воздержавшихся, Дмитриев высоко поднял руку — против!

— Та-ак… Тебе чего? — не понял Горшков.

— Я против предложенного списка.

По залу прошел гул. Кто-то приподнялся с задних мест.

Горшков чуть помедлил. Следовало бы объявить один голос против — и все, но совещание было обычным, деловым, среди своих, и он спросил:

— В целом против или как?

— Против одной фамилии.

За свой следующий вопрос Горшков ругал себя, но опять же привычность обстановки, желание ясности не позволили ему оставаться в рамках обычных правил ведения собрания, он спросил:

— Против какой фамилии?

Дмитриев поднялся, физически ощущая каждую уходящую секунду. Они, эти секунды, уходили от него и, казалось, становились на сторону тех, пусть и немногих, кто сейчас подымется против него, Дмитриева, и может случиться так, что именно сейчас многое начнет изменяться в его жизни. Он ждал похожего дня, предполагал его сегодня, но когда этот день пришел, все показалось неожиданным и трудным, вот как этот ответ секретарю и замершему залу.

— Я против кандидатуры директора совхоза «Светлановский» Бобрикова.

Зал выдохнул — и шумок прошел по нему, но не затих, а наоборот, подымался по мере того, как все убеждались, что против выступает не кто-нибудь сторонний, а секретарь партбюро того же самого совхоза!

— Ни-че-го-о… — послышалась первая реплика.

— Наживе-ет…

— Тихо, товарищи! — одернул Горшков. — Итак, один против. Кто воздержался? Так. Список принят большинством против одного. Прошу президиум занять места!

Настроение Горшкова явно испортилось. Он раза три метнул в сторону Дмитриева строгий взгляд и отвернулся. Тем временем президиум занял места. Бобриков сел по правую руку от Горшкова. Тучная фигура директора была сейчас у всех на виду. Он краснел, хмурился, жевал губами и тоже не смотрел на Дмитриева.