— Так его, директора-то, ничем больше и не проймешь.

— Да полноте, Анна Ивановна! Вам ли говорить такое? Директор столько лет ведет хозяйство, на глазах у людей совхоз вывел в передовые…

— Да что, он один, что ли?

Дмитриев не ответил. Тряхнул ключами, выбирая нужный, но от Дерюгиной не отвернулся, будто готовясь ответить ей. Но в это время с улицы донеслось нестройное пение — голоса мужские, залихватские, и он ушел от неискреннего ответа.

— Гуляют, как некруты, — заметила Дерюгина, должно быть, о Маркушевых и направилась вниз, унося с собой стойкий запах силоса от рабочей одежды.

Ощущение того, что за короткое время, пока он ездил на родину, в совхозе что-то произошло, — это ощущение оправдалось и приобретало совершенно конкретные очертания в событиях, казалось бы, и досадных, но столь обыкновенных для их совхоза, что вроде бы к ним все привыкли, даже примирились, однако разговор с Дерюгиной всколыхнул в нем какую-то светлую, почти улегшуюся волну протеста, которую он в первое время работы здесь благоразумно придерживал, дабы разобраться во многих сложностях и противоречиях этого крупного хозяйства. Теперь, по приезде из своей деревни, он вдруг почувствовал себя как бы на перекрестке, что за воротами их совхоза, будто стоит он на виду у всех, а люди ждут, какую дорогу он выберет…

Интерес к домашней «игре» у него пропал начисто — не до сюрпризов тут. Он кое-как помылся, надел чистый свитер под пиджак — его обычная деловая форма, — накинул поношенное полупальто и пошел к своим в детсад. Его Ольга работала в старшей группе, а «старичков» одевали и выпроваживали на улицу пораньше, сразу после ужина — навстречу папам и мамам. «Однако надо впрягаться», — подумал он, намереваясь после детсада сразу же направиться на ферму, но и этот план тотчас переменился, как только он вышел из дома.

На дороге, почти поперек ее, стояла в полуразвороте грузовая машина. Главный инженер что-то говорил молодому шоферу, а заметив Дмитриева, решительно направился к нему, протянул руку.

— Не желаешь в Славянку? Все туда поехали.

— Что за приключение там? — кивнул Дмитриев в сторону хутора, что лежал в трех километрах за перекрестком.

— Там… рождение новой жизни. Из пепла.

— Не понимаю…

— Поедем, поймешь.

Они направились к машине, но и тут Дмитриева остановили. Подошел Маркушев нетвердой походкой.

— Привет начальству! — навалился распахнутой грудью на радиатор, руки раскинул — держит машину.

— Отойди-ка, Сашка, отойди, — посоветовал инженер, — нам ехать надо.

— Не торопись, инженер, на тот свет, там кабаков нет!

— А ты что это веселишься, будто не тебя, а Пушкина судить будут?

— Не будут!

— Как не будут? — спросил Дмитриев.

— А не успеют, Николай Иванович! — Сашка ехидно и зло стрельнул глазом в небо.

— Не понимаю…

— А газетки надо читать! Слышали: комета идет на сближение с землей. Вот скоро как даст — все сгорит: совхоз, райсуд, дело мое… Два дня осталось…

— Ладно, Александр, не дури и отойди-ка в сторонку, нам в Славянку ехать надо.

— A-а! Скажите там Державе, что мой братенник из тюрьмы пришел недаром, у него с ним счеты остались!

Счеты с директором остались и у самого Сашки. Более года он был шофером у Бобрикова, но чем-то не угодил, и с той поры, кроме вил и лопаты, никакой техники директор ему не доверял, хотя шофер он был не из плохих и за рулем не пил. Теперь остерегаться нечего, гуляет Сашка, ждет конца света и радуется, что умрет вместе со всеми, не осужденным.

— Ты, Александр, не болтай спьяну — счеты, комета. Отойди, мы торопимся! — Дмитриев первым сел в кабину, пристроился боком, чтобы дать место инженеру, и еще раз напомнил: — Ты лучше приди ко мне, обсудим, что на суде говорить станешь, а комета пришла и уйдет восвояси.

— Не-ет! Толстолобые все знают — те, кто в камилавках ходят да на небо в трубы глядят. Скоро сгорим, точно! И никакого суда, ни нас не будет — во как! Гуляй, ребята, пока свет не потух!

Сашка перевалился через дорогу перед самой машиной, направился к дому, где в угловой парадной был вход в магазин. Со второго этажа казенного кирпичного дома кто-то махнул в форточку рукой. Дмитриев глянул — бледное мальчишеское лицо светлело за стеклом. То был пасынок Сашки. Отчим не увидел, должно быть, или не обратил внимания и направился к магазину. На крыльце, горбатясь широкой спиной и обхватив руками голову, сидел его брат.

Хутор Славянка — жалкий остаток от прежней, некогда большой деревни — приладился в двух километрах от центра совхоза и состоял всего из двух старых строении, в которых доживали свой век бывшие колхозницы, радуясь каждой новой весне, сулившей тепло старым костям и новых, богатых дачников с машинами. Дмитриев не раз заглядывал сюда летом, наслаждался накоротке густым руном клеверных полян, их плотной медовой прянью. Сейчас там ждал его унылый вид вытаявшей, сырой земли, кой-где придавленной косяками снега, и потому, вероятно, думалось о затянувшейся весне и еще о Сашке — об этом в общем-то хорошем человеке, с которым так нетрудно поладить, если уделять ему хоть немного внимания.

Славянка объявилась скоро. Замелькали среди сосен березы — первый признак жилья, вместе с опушковой западью отодвинулся от дороги кустарник, и вот уже зачернела слева дорога — глубокие колеи среди наледи.

— Дымом пахнет! — тревожно заметил Дмитриев, уловив этот всегда тревожный в лесах запах дыма через приопущенное стекло кабины.

Инженер не успел ему ответить — не потребовалось: за деревьями полыхал широкий столб огня, на несколько секунд завороживший Дмитриева. Но вот он скинул гипнотическое наваждение и толкнул инженера локтем.

— За этим позвал меня?

Тот кивнул.

На хуторе горел старый дом. Кругом суетился народ, но, судя по всему, тушить не собирались. Более того, мальчишки со смехом мельтешили перед пожаром, били стекла палками и комьями сырого снега, кидались поленьями в огонь. Взрослые как бы потеряли интерес к этому дому и суетились больше у второго. Там был директор. Он стоял близ «Волги» в пальто внакидку и, подобно полководцу, отдавал приказания:

— Вытаскивайте ее, вытаскивайте! Коршунов! Поджигай! Руки, что ли, отсохли?

Второй дом уже дымил изнутри, но пламени еще не было видно. Коршунов уклонялся от дыма, подкарачился к самой стене и торопливо чиркал спичками, ломая их пучками.

С крыльца снимали старуху Сойкину. Муж ее, пастух, а зимой — скотник, работал по старинке, забыв о пенсионном возрасте. Нынче с утра он вывез шкаф, кровать и сундук заранее, но старуха насобирала еще всякого старья по чердаку, по углам, увязала все это и еще рвалась в подожженный дом — забыла чего-то.

— Назад! Куда прешь, старая? Сгореть хочешь? А ну, прыгай живо! — кричал на нее директорский шофер и еще больше хмурил свой лоб ввиду ответственной минуты.

Кто-то из мужиков подбежал и снял старуху с крыльца. Шофер директора потащил узел ее к грузовой машине, стоявшей на поляне.

— Бей по капитализьму! — кричали мальчишки, приступая к стеклам второго дома.

Узлы старухи Сойкиной покидали в машину. Развернулось на ветру какое-то бельишко.

— Бабка с приданым едет! Садись, старая! Чего расплакалась? В новые хоромы едешь! — кричал ветврач Коршунов, то и дело поглядывая на директора.

— Это она от счастья! — прохрипел, откашливаясь от дыма, Бобриков.

Дмитриев подошел к нему.

— Что-то весело у нас, как на масленице, Матвей Степаныч.

— А мы и всегда жили — не тужили! Это тебе в новинку все!

— Воистину. И все же, зачем пожар?

— Дома совхозные.

— И что же?

— Содержать их дороже, чем дать новую квартиру в каменном доме. Экономика! Потому сегодня переселение.

— Вы пропустили слово. Матвей Степаныч…

— Какое еще слово?

— «Варварское». Надо было сказать: варварское переселение.

— Это мое дело! — резко ответил Бобриков и повернулся к дороге, откуда донесся сигнал пожарной машины, а вскоре и сама она — красная оснащенная цистерна — влетела на поляну.