Лес, заготовленный в зимние месяцы, был заранее вывезен торговцами в порт. Это был прекрасный, строевой лес, срубленный не в сок, а в зимнюю замреть, когда древесина не размякла от весеннего пробуждения и была плотной и звонкой. Такой лес дольше стоит, лучше обрабатывается под столярные изделия, и потому именно его отправляют за золото в Европу и дальше.

Иван знал, что началась массовая отгрузка леса, и пришел в порт, даже встретил знакомых, но места не нашлось. Каждая бригада стремилась сократить число рабочих, чтобы общий заработок делить на меньшее количество голов. Правда, это был тяжелый труд, но зарабатывали грузчики неплохо. После получки они дня два-три приезжали на работу на извозчиках: вот, мол, как — знай наших! Поэтому не случайно возле каждой бригады слонялось много завистников, кляузников и просто желающих заработать.

Иван по-прежнему жил у Ирьи, аккуратно платил ей за жилье, но питался плохо, экономя подработанные за зиму деньги. С конца мая он взялся за огород хозяйки и весь его вскопал. Вместе с ней они обработали кусты и посадили овощи. Потом недели три он проработал с рыбаками, что рыбачили в заливе, спрашивал у них про Шалина. Молчали. Один, правда, слышал о нем, но в ответ только почесал в затылке, махнул рукой в сторону открытого моря и плюнул, что должно было означать: не делом занимается человек.

А лето уже было в разгаре. Под окошком Ивана, у забора, поднялась высокая, сочная трава. «Сейчас в лугах травы цветут, к покосу дело идет. Не пойти ли по хуторам? — подумал он между прочим, и мысль эта крепко села у него в голове. Дня через два он посоветовался с Ирьей. Та с недовернем отнеслась к его затее: не хочет ли он просто уйти от нее? Ирья опасалась потерять этого русского парня, о котором ей разное думалось, по-житейски. Но она собрала и проводила его, может быть навсегда, зная одно: можно ему заработать на хуторах.

В тот последний вечер у Ирьи Иван слонялся по своей комнатушке, не зная куда деть себя. Вещи были собраны, спать ложиться — рано, а тяжесть на душе — оттого ли, что он видел расстройство Ирьи, оттого ли, что уезжает, не повидав Шалина, или от страха перед неизвестностью, в котором он еще не признавался себе, — только тяжесть эта давила его, и он как по камере ходил по комнате, повторяя одни и те же слова из матросской песни и негромко вытягивая мотив:

Наконец он уснул, и до самого утра его мучил нелепый сон, будто он ходит по маленькой комнате, без дверей, а за стенкой кричит ему ротмистр: «Антей! Антей! Иван, черт тебя…» — и зовет на пароход, но двери в комнате нет…

Рано утром Иван уехал из города со всеми вещами, связанными в два узла. В вагоне он несколько раз повторял проводнику название станции, до которой советовала ехать Ирья. Поезд часто останавливался на маленьких станциях и снова уходил сосновыми перелесками да редкими березняками в голубую июльскую даль. Через несколько часов проводник сделал знак выходить и прошел впереди Ивана.

На станции было несколько домов, стоявших в стороне от вокзала. С другой стороны железнодорожной линии раскинулось большое озеро, спокойное и синее в тот погожий день. На другом, далеком берегу его, чуть подернутом синевой, виднелись просторно стоявшие дома, среди них один большой, белый, должно быть, каменный. Там же виднелась квадратная серая колокольня кирхи.

Поезд скрылся за поворотом. Иван посмотрел вслед последнему вагону и с тоской понял, что в той стороне, на юге, где-то совсем близко, — русская граница.

Из вокзала — маленького деревянного здания — смотрел пожилой железнодорожник. Иван хотел расспросить его о местности, но он убрался и через минуту, уже без форменного сюртука, без фуражки и босой, вышел и направился в другую сторону с граблями. Иван поднялся в гору и вошел в один из домов. Хозяев не было, но дом оказался незакрытым. Иван походил по комнатам, позвал, напился воды и с чувством какого-то чисто русского неудобства торопливо вышел и зашагал дальше.

Было часа два пополудни. Стоял хороший сенокосный день с жарой и легким продувным ветерком; воздух подрагивал над песчаной дорогой, зудели кузнечики в сухом, но не пыльном придорожье, и лесная даль с ее редкими хуторами совсем по-русски тонула в синеве. Иван спустился в прохладную лощину, потом вновь поднялся на гору и увидел сверху километрах в трех перед собой раскиданный по низине поселок и кривые ручейки бело-желтых дорог, сбегавших к нему из окружающего леса. Он вновь стал спускаться вниз по дороге и вскоре услышал голоса и почувствовал запах сена.

Внезапно из-за поворота показался огромный, что гора, покосившийся воз сена — зеленого и душистого, как чай.

«Хорошие хозяева, — отметил про себя Иван, — вовремя косят: духмяное сено, а вот лошадь не берегут, звона нагрузили…»

У переднего колеса хлопотали двое, кряхтели и переругивались.

— Хювя-пяйвя![3] — приветствовал Иван.

— Тэрва![4]— коротко бросил один из них.

У телеги свалилось колесо, — видимо, железной окантовкой втулки съело чеку или ее выдернуло где-нибудь в кустах.

Иван бросил вещи на траву и кинулся помогать. Он уперся спиной в сено, руками — в колени и, подождав, пока приноровятся финны, стал сам командовать.

— Раз-два — взя-аали! — натуживался Иван.

Завалившийся воз качнулся и медленно выпрямился.

Один из финнов, что был постарше, быстро накинул колесо на ось и, облегченно вздохнув, поблагодарил Ивана.

— Сейчас, — сказал Иван и стал развязывать мешок, откуда он вынул молоток, — сейчас загнем. Мы это быстренько…

Он взял из рук молодого финна сломанную чеку, примерил, не будет ли коротка, загнул и вставил в отверстие втулки.

— Вали, ребята, теперь хоть до Москвы!

— Хо! Москафа? — спросил молодой.

— Нет, — печально ответил Иван. — Гельсингфорс. Русский…

— Русскака! Русскака! — весело повторил молодой.

— Китош, русскака, китош! — еще раз угрюмо поблагодарил старший и тронул лошадь.

Воз заскрипел, скоркнул непритершимся шкворнем и медленно поплыл среди молодого сосняка.

Иван направился следом. К нему подошел младший, должно быть сын того, подравнял шаг и зашагал рядом. Изредка он осторожно посматривал на Ивана, видимо, желая спросить о чем-то, но понимал, что это бессмысленно, и всякий раз, когда Иван поворачивал к нему голову, финн опускал глаза или серьезно глядел в сторону.

Впереди послышались какие-то приветственные голоса. Воз остановился около хутора, напротив высокого сарая, который Иван заметил первым. Под окнами большого, обшитого вагонкой дома, на ошкуренных бревнах сидели люди. Спутники Ивана подошли к ним, а он остался стоять на дороге около воза, не зная, как лучше подойти и спросить о работе.

— Эйно! Эйно! — крикнул молодой финн.

Из дома вышел пожилой человек. Он растирал широкое лицо ладонью, сгоняя дрему. Видно, отдыхал, пережидая жару после нелегкой работы.

Вслед за ним появился молодой парень, лицом в отца, белокурый и голый по пояс. Мышцы на его здоровом теле крупно обозначались при каждом движении. Он спустился с крыльца на землю и потрогал рукой воз с сеном, словно проверяя его на устойчивость.

За этими двумя из дому вышел еще один парень, помоложе, тоже беленький, но еще хрупкий, а следом за ним показалась пожилая женщина, осторожно выглянувшая из-за косяка.

Потом выбежала девушка в легком голубом платье, с распущенными, хорошо ухоженными волосами. Она сразу подошла к пожилому финну, правившему возом, и тот стал ей что-то сдержанно, но строго выговаривать. Видно, это была его дочь.

Потом пожилой отвернулся от дочери и заговорил с Эйно, все время кивая на Ивана, словно он был дерево или лошадь. Наговорившись, он опять тронул воз и вслед за ним поднялись с бревен пожилая женщина, старик и пошли позади вместе с молодым финном и девушкой в голубом платье. Старший сын Эйно, хозяина дома, смотрел им вслед.