Из больницы меня отправили обратно на Кулюк. Начальник сказал, чтобы я занял комнату на сцене и, как до болезни, занялся той же работой (реквизит мой был цел). И все пошло по-старому.

Через две недели меня вызвал начальник. Он сказал, что пришло распоряжение, предписывающее осужденным военным трибуналом по 58-й статье (с пометкой в «деле») работать только с кайлом, пилой, лопатой или тачкой. За нарушение распоряжения начальнику предусматривалось взыскание. Он также сказал, что я завтра утром после вызова на этап поеду на кирпичный завод, а сам он поговорит с начальником завода, который меня и пристроит.

На заводе меня поставили десятником. В мою обязанность входило принимать вместе с заводским приемщиком от зэков кирпич (сырец). Вскоре я нашел способ сдавать один и тот же кирпич два раза, что позволило зэкам «выполнять» норму. Им разрешили получать по 800 граммов хлеба и передачи. Большинство заключенных были узбеки[14].

В те времена в лагерях процветал лагерный бандитизм, причем не без помощи начальников лагерей. По прибытии нового этапа они грабили бытовиков и заключенных по 58-й статье. Также там существовал такой порядок — приходил вор в законе и заявлял: «Самозванцев нам не надо — бригадиром буду я».

Вскоре я привык к условиям такой жизни, стал даже репетировать.

Как-то после медицинской комиссии, рано утром, приехали машины, и всех русских перевезли в другой лагерь. Перед отправкой узбеки подарили мне чапан (халат из верблюжьей шерсти), подушечку и мешочек толокна.

Через день нас по списку посадили в машины. Мы сидели в кузове, а два охранника — на кабине. Охранники нас предупредили, что будут стрелять без предупреждения в того, кто встанет. Привезли на станцию Ташкент-Товарный. Там нас передали по списку с нашими документами другому конвою, который нас рассадил по товарным двухосным вагонам по сорок человек в теплушке. С нашей машины я был первый в списке. Я вошел в теплушку, влез на верхние нары и занял место у узкого зарешеченного окна. В вагоне, от дверей налево и направо, было по двое нар. Дверь напротив входной двери была забита, и в нее был врезан унитаз (параша). Как только я оказался в теплушке, сразу бросил курить. Каждое утро на остановках я прыгал флик-фляки, сальто-мортале, делал арабские колеса на месте. У меня была веревка — прыгал через скакалку, стоял копфштейн[15], отжимался на руках в стойку, после чего кушал. И так каждый день. Ехали мы куда-то на Север. Через десять дней нам выдали махорку по полпачки на человека на неделю. Я курить бросил и менял махорку на сахар. Сахар давали по два куска (пиленых) на день. Зэки играли в карты на сахар и махорку. Я один раз сел играть. Проиграл махорку и выиграл сахар за неделю.

Я вспомнил, как в 1923 году под Пасху играл в «расшибалочку». Играют так: чертят две черты на расстоянии пяти-шести метров одна от другой, собирают с играющих монеты и ставят на черту, от другой черты бросают биту — это были царские медные пятаки; чья бита ближе к черте, тот бьет первым. Так я всех ребят с нашего и с соседних дворов обыграл. Под вечер собрались ребята старше нас и стали играть в карты на чердаке при свечах. Играли в «буру». А играли до тех пор, пока уже нечего было ставить. Позади меня стоял мой старший брат, и по законам того мира он не имел права играть за меня. Выиграл я много денег и разных вещей. И все отдал старшему брату. Он мне дал денег. У меня было два друга. Мы купили бутылку водки. Первый раз в жизни я выпил стакан водки, отчего мне стало очень плохо. После этого выпил три кружки молока, и с тех пор я не мог пить водку и вино. Когда видел, что люди пьют водку, у меня кружилась голова, и я падал, несмотря на то что был уже взрослым, акробатом.

Меня зэки уговаривали снова играть, но я отказывался. Ехали мы сорок пять суток. Приехали в Забайкалье, станция Пашеная. Сразу из вагонов нас, зэков, погнали в санпропускник. Из нашего вагона только я один вышел с небритой головой (нам, политическим, статья 58-я в то время разрешала носить волосы). Зэков, которые сами не могли ходить, из вагона выводили охранники и вели их до санпропускника под руки. В санпропускнике мы вымылись, а наши вещи пропарили. И нас загнали в только что выстроенное паровозное депо с цементными полами, а мороз был 15 градусов. Я расстелил свой халат из верблюжьей шерсти, положил под голову подушку, подаренную мне узбеком в Сазлаге, и стал засыпать. Вскоре ко мне подошли два зэка, разбудили и стали расспрашивать, кто я. Узнав, что я артист цирка, акробат, они предложили мне работать в агитбригаде (им нужен был партнер). В лагерях существовал порядок: по прибытии новых этапов начальники посылали своих представителей (придурков) для отбора нужных специалистов. Я ответил, что в Сазлаге сказали, что в моем «деле» есть отметка, что мне разрешено работать только на общих работах: кайло, пила, лопата, тачка. Но они меня уговорили, я собрал свои вещи и снова пошел в санпропускник. Там я еще раз помылся, мне дали новое белье, костюм, новый перешитый бушлат, ботинки и повели. Здесь же, на станции, на запасных путях стояли три вагона: пассажирский и два товарных. Один из товарных вагонов был четырехосный, другой — двухосный. В пассажирском вагоне жили артисты-зэки из агитбригады, по два человека в купе. В четырехосном вагоне находились кухня, столовая, и там же мы репетировали в дороге. Столы и скамейки складывались к стенке вагона. В двухосном вагоне жили портной и сапожник — чудесные мастера-зэки. Там же лежал реквизит и жили два проводника-зэка пассажирского вагона. Я познакомился с будущим партнером. Имя его — Гриша, фамилия — Вольдгендлир; себя он именовал Григорасом. Он привел меня в пассажирский вагон, познакомил с бригадиром агитбригады — Матусевичем Степаном.

Артисты и музыканты жили по два человека в купе, мне показали мое место, и на другой день мы начали репетировать простенький номер эксцентриков. Гриша мне сказал, что меня взяли с этапа потому, что ему нужен был партнер. Дней через пять мы показали эксцентрику, и нас включили в программу. Принимали нас очень хорошо, а через месяц мы приготовили номер силовых акробатов.

Там, на БАМе, говорили не «лагпункт», а «фаланга». На стоянках мы репетировали в клубах и домах культуры, а в дороге — в четырехосном вагоне. Наша бригада обслуживала БАМ-лаг от Читы до Хабаровска. Шло строительство вторых путей, и мы обслуживали фаланги (лагпункты), строившие вторые пути. В бригаде был украинский поэт Загул Юрий Дмитриевич. Он писал оды к торжественным дням, которые читал бригадир Степан Матусевич. Также там были две сестры-певицы, певец Георгий Виноградов, два драматических артиста (муж и жена) — они ставили скетчи — и музыканты.

Наша база находилась на станции Урульга, где мы делали программы, там же мы получали довольствие. Это было Второе отделение БАМлага. Начальником здесь был Большаков. С подготовленной программой мы проезжали по трассе и возвращались в Урульгу. Кормили нас очень хорошо. В вагоне-столовой в углу стоял столик, на котором всегда были хлеб, масло и красная икра. Можно было между обедом и ужином зайти и съесть бутерброд. Вечером, когда мы приезжали с концерта, дядя Федя, повар, приходил в наш вагон и спрашивал каждого, кто что хочет завтра на обед. Одеты мы были тоже хорошо: вс нам шили собственные портной и сапожник. Стояли наши вагоны на больших станциях, и мы ходили в вагоны-рестораны за папиросами, фруктами и сладостями. Так что убежать могли в любой момент.

Из лагеря я домой родным не писал — боялся, что их могут забрать. Однажды я выступал на одной фаланге. Ко мне подошел дворник, живший со мной в Москве в одном дворе, и назвал меня по имени. Я не отзываюсь и говорю ему, что он ошибся, а он все-таки написал жене, что видел меня. Жена пошла к моей маме и сказала ей, что ее муж видел меня в лагере и что я работаю артистом в агитбригаде.