С этого дня меня стали водить на допрос чуть ли не каждую ночь. Однажды в кабинете следователя было открыто окно. Мне в голову пришла мысль выброситься из него на голову (это был четвертый или пятый этаж). Но если бы я сделал это, то тогда меня признали бы виновным и моих родных отправили бы в лагеря на 10 лет.

Так каждую ночь меня водили на допрос, а днем в камере были слышны звуки из кинотеатра, где шла картина «Веселые ребята»: Утесов пел «Сердце, как хорошо на свете жить».

В свое время я приехал в теплушке в Ташкент и попал в радиошколу. Там я сразу включился в самодеятельный коллектив, сделал простенький эквилибр, играл в оркестре на барабанах. Нам сшили комсоставские сапоги и хорошую форму для выступлений. Все шло нормально — изучали азбуку Морзе, работали на ключе, и я был на хорошем счету.

Однажды мы совершили марш-бросок на пятнадцать километров с полной выкладкой. Это проверка бойцов на выносливость. Прошли два километра, и меня попросили, чтобы я понес кроме своей винтовки еще одну — какой-то курсант не мог нести свою. Я так, с двумя винтовками, и дошел до финиша, а того курсанта, чью винтовку я нес, довели до конца под руки.

Через день после марш-броска было собрание, и выступал тот, винтовку которого я нес. Он сказал, что прошли мы хорошо. Я встал и спросил, кто разрешил ему говорить, когда его винтовку несли и его самого последние два километра вели под руки?

Выступавший оказался секретарем комсомольской организации, сыном секретаря горкома или райкома партии. После моих слов на собрании отношение ко мне тут же изменилось. Эта курсантская элита решила меня проучить. Среди курсантов был боксер второго разряда, и меня чуть ли не силой заставили с ним боксировать.

У меня был большой опыт драк. Четыре зимы я дрался на Бабьегородской стенке (кулачных боях). Они устраивались каждую зиму по воскресным и праздничным дням метрах в ста пятидесяти — двухстах от раздела Москвы-реки и канавы (от стрелки). В этом месте к воде были спуски шириной метра три, и летом там работал перевозчик, возивший в Хамовники и обратно всякие грузы. Стенка (бои) начиналась часов в 10–11 дня. Начинали ребята лет двенадцати — пятнадцати, потом ребята повзрослее, а к вечеру — уже извозчики, ломовые и легковые. Сходились шеренги с Хамовников и с Замоскворечья, и начинался бой. Правила были очень строгие: в рукавицах ничего не должно было быть. Бить ты мог стоящего перед тобой или того, кто стоит справа или слева. Если тебя сильно ударили или ты устал, ты мог повернуться спиной к стенке и выйти из боя — на твое место приходил кто-нибудь другой. Несколько раз приезжала конная милиция для разгона стенки. Но извозчики останавливали лошадей и снимали с них милиционеров. Потом стали приезжать пожарные машины и обливать стенку водой из шланга. Так бои постепенно прекратились.

На стенке я приобрел мастерство боя. Когда после стенки я возвращался домой с синяками и опухшими губами и мать спрашивала, что случилось, то отвечал, что катался на санях с горы и упал.

Мой бой с боксером второго разряда длился только один раунд. За это время я отправил его в нокдаун два раза, и он отказался боксировать дальше. Вскоре меня арестовали.

Следователь все время настаивал, что я сам влез в радиотелеграфную школу. Я ему отвечал, что меня вместе с другими отправили в Ташкент из военкомата в Москве. Так продолжалось несколько допросов. Однажды меня привели к следователю днем. У него был курсант из радиошколы. Курсант стал рассказывать следователю анекдот, рассказанный якобы мною: как Михаил Иванович Калинин во время приема французского посла с женой перемотал с юбки жены посла всю шерсть в клубок и та сидела без юбки. Такой анекдот до этого я ни разу не слышал (к тому же он и не смешной).

После этого меня от следователя перевели в общую камеру (там уже сидело человек десять — двенадцать). Среди заключенных были мулла, учитель, бухгалтер. Там я увидел, как зэки делают игральные карты. Сначала берут мякиш хлеба и тщательно его пережевывают, потом пережеванную массу истирают столовой ложкой через тряпку. С нижней стороны тряпки собирают протертую массу. Этой очень клейкой массой склеивают два куска газеты или бумаги. Высохшая бумага получается очень крепкой, и из нее нарезают карты. Черную краску тоже делали сами: жгли резину над миской, собирали копоть и мешали с клейкой массой. Вместо красной краски использовали кровь. После этого через трафареты раскрашивали карты. Края карт натирали чесноком для крепости.

Наша камера была длинная и высокая, играли всегда на нарах со стороны двери. Дверь в камеру запиралась на два замка. С одним зэком — крепким парнем — я отрепетировал, пока открывали замки двери, вставать ему на плечи и класть карты на рефлектор электрической лампы, которая висела над дверью. Нас гнали в душ, а в камере делали тщательный обыск (шмон). В раздевалке душа наше белье тоже обыскивали. Потом мы возвращались в камеру, брали карты с рефлектора и садились посреди камеры играть. Вскоре все повторялось заново, и нас это забавляло. Охрана предложила нам отдать карты, и мы отдали их взамен на шашки.

Через несколько дней меня отвезли в радиошколу, где надо мной был показательный суд военного трибунала. Прокурор называл меня космополитом и тунеядцем. Дали мне 4 года лагерей по статье 66, часть 1, УК Узбекской ССР (статья 58, пункт 10, УК РСФСР). Произнося последнее слово, я сказал, что это не суд, а комедия. Прямо с суда два курсанта и командир повели меня через весь город в тюрьму. Охрана тюрьмы отвела меня в камеру.

В камере ко мне подошел один зэк и сказал, что ему нравятся мои сапоги, на что я ответил, что они мне тоже нравятся. Тогда он ударил меня по лицу. В ответ я его так ударил, что он отлетел на два метра. Он поднялся и, схватив с нар доску, замахнулся ею. Но я левой рукой отвел доску, а ударом правой повалил его. Тогда он подбежал к двери и стал стучать в нее ногой. Потом достал откуда-то кусок безопасной бритвы, задрал рубашку к подбородку, оттянул кожу на животе и разрезал бритвой живот сантиметров на десять, так чтобы пошло много крови. Охранник открыл дверь, и его увели, а мне дали его место. Так прошел мой первый день в тюрьме.

Через пару дней был день передач. Все, кто в нашей камере получил что-нибудь, не глядя, положили все на мои нары. Я сказал, чтобы забрали свои передачи и отдали их кому угодно.

В нескольких передачах была анаша (зэки также называли ее «планом»). В тот раз я попробовал покурить ее, но больше пробовать не стал.

Однажды меня отвели в контору тюрьмы. Там меня попросили написать заявление о том, что я отказываюсь от своего последнего слова на суде.

Дней через пять нас вызвали на этап и повели в лагерный пересыльный пункт на Кулюк. Вели нас через весь город, и по дороге человек пять сбежало. Привели нас на Кулюк — большое поле, огороженное двойным рядом колючей проволоки, со сторожевыми вышками. Часа через два меня вызвали к начальнику, который спросил меня, что я могу показать (посреди поля там была небольшая сцена с маленькой комнатушкой). Я сказал, что мне нужен реквизит. Тогда меня отвели к столяру, и я нарисовал и рассказал ему, что мне нужно сделать. К вечеру реквизит был готов.

Я стал выступать по три раза в неделю. Также в мою обязанность входило по утрам по списку вызывать на этап зэков. Кормили меня хорошо, но проработал я недолго, потому что заболел малярией. У меня сильно поднялась температура, и меня отвезли в больницу. Там меня кололи хиной и акрихином. Но это мне не помогало: по-прежнему звенело в голове, днем температура была 41 градус, а по ночам бил озноб и стучали зубы. Меня переводили из палаты в палату, и так я дошел до последней, после которой был морг. К тому времени я похудел на пятнадцать килограммов. Врачи, обходившие утром палаты, уже не обращали на меня внимания. Среди них был фармацевт, который однажды подошел ко мне — остальные врачи уже ушли — и спросил, когда у меня обычно начинается приступ. Я сказал, что в половине четвертого дня. Он сказал, что санитар принесет мне лекарства, а я должен в 3 часа пойти и искупаться в хаузе (небольшой пруд, выкопанный на пути арыка). В 3 часа я прыгнул в воду, но вылезти сам не смог — мне помогли ходячие больные, которые, узнав, из какой я палаты, очень удивились и отвели меня обратно. В палате я сразу же принял лекарство. В эту ночь малярия меня не трепала, но я очень сильно потел. Уже через несколько дней меня перевели в другую палату. Мне становилось лучше, но есть я не мог. Тогда мне сделали тридцать уколов (по пятнадцать в каждую руку) мышьяка, отчего правый бицепс у меня распух. После этого аппетит у меня повысился настолько, что я продал сапоги и после каждого завтрака и обеда покупал хлеб и виноград. Я очень сильно поправился и, чтобы войти в форму акробата, из куска веревки сделал скакалку и прыгал по 1500 раз перед завтраком и обедом. Через неделю я уже мог прыгать сальто-мортале, флик-фляки и спокойно стоять на руках.