Наконец Дебендро замолчал, взял танпуру и, вдохновившись изрядно выпитым вином, запел. Его чудесный голос переливался, как волны. Он очаровал Хиру, и она вся превратилась в слух. Сердце ее растаяло от любви, и Дебендро стал для нее самым красивым, сильным, самым достойным любви; слезы умиления покатились по ее щекам...

Дебендро отложил танпуру и краем одежды вытер ей глаза. Хира задрожала. Выпитое вино подбодрило Дебендро, и он заговорил весело и непринужденно, с такой нежностью и многозначительностью, что неискушенная, неопытная Хира увидела перед собой распахнутые ворота рая; но если бы она была благоразумна и холодна, то поняла бы, что эти ворота ведут в ад.

Затем Дебендро заговорил о любви. Сам он никогда не испытывал этого чувства, зато знал великие творения древних поэтов, что делало его необыкновенно красноречивым. Слушая из уст Дебендро неизъяснимо прекрасную чувственную песнь, Хира воображала его божеством и трепетала от любви. А Дебендро, словно первая весенняя пчелка, тонко звенел над ее головой, и она мягко и нежно вторила его восторженному пению. Потом Дебендро попросил ее спеть. Опьяненная вином и страстью, Хира запела. Ее большие, красивые глаза блестели, лицо светилось. Взволнованный голос, казалось, дрожал и рвался ввысь. Это была песнь о любви, полная мольбы и благодарности.

И тогда в той грешной юдоли две беспутные души, предавшись греховной страсти, обещали друг другу вечную любовь.

Хира умела владеть своими чувствами, но инстинкт обманул ее, и она, как глупая мошка, кинулась в огонь. Зная непостоянство Дебендро, ей следовало бы найти в себе силы и устоять, но этого не случилось. Страсть победила, Хира сдалась. А Дебендро клялся ей в любви, но тут же забывал свои клятвы... И только в хлопотах по хозяйству в чужом доме лишь на время утихала щемящая, сосущая, как червь, тоска Хиры.

Щедрая порция плодов ядовитого дерева выпала на долю Хиры благодаря необузданности страстей.

Говорят, что грех не наказуется на этом свете. Правда ли это, не знаю, но вы увидите, что и на этом свете страдает тот, кто не умеет смирять свои желания.

Пролились дожди. Пришла и ушла осень. Высохла земля. Созрел рис. На прудах снова расцвели лотосы. По утрам на листве дрожали капли росы. Вечерами над землей плыл дымок.

Ранним утром в один из дней месяца картик[43] по дороге в Модхупур несли паланкин. Деревенские мальчишки, завидев столь редкое зрелище, побросали свои игры и столпились у обочины; женщины, шедшие по воду, остановились в некотором отдалении, не опуская кувшины с бедер, и с удивлением наблюдали необыкновенную картину; те, что помоложе, глядели украдкой, чуть отодвинув с лица край сари, другие, не стесняясь, таращили глаза. Мужчины, убиравшие в поле рис, с серпами в руках и с тюрбанами на голове, раскрыв от изумления рты, следили за чудом: из паланкина выглядывала нога, обутая в башмак.

По общему мнению, в паланкине несли англичанина. А всеведущие мальчишки утверждали, что это женщина.

Как только паланкин опустили на землю и оттуда появился Ногендро, многие поклонились ему — ведь на нем были брюки и шляпа! Вдруг это полицейский или какой-нибудь важный чиновник?..

Ногендро ответил на приветствие и, обратившись к одному из старейших «зрителей», спросил, не знает ли он, где находится обитель Шибы Прошада. Старик, конечно, знал, но, решив, что точный ответ повлечет за собой расследование какого-нибудь убийства, ответил:

— Откуда мне знать, господин, я стар и глуп...

Ногендро понял, что здесь ему не добиться толку, если он не найдет какого-нибудь мало-мальски культурного человека, и направился к дому доктора Рама Кришны Рая.

Узрев в госте интеллигентного человека, Рам Кришна вежливо предложил ему сесть. Ногендро осведомился об отшельнике.

— Саньяси-учителя сейчас здесь нет, — ответил хозяин.

— А где он? — спросил огорченный Ногендро.

— Не знаю. Он не посвящает нас в свои планы. Мне известно только, что он никогда не задерживается подолгу на одном месте, все время в пути.

— Кто-нибудь знает, когда он вернется?

— Мне он тоже очень нужен, и я уже всех спрашивал об этом, но никто ничего не знает.

Ногендро сидел опечаленный, не зная, что предпринять.

— Давно он ушел? — снова спросил он.

— Он пришел сюда в месяце срабон, а в месяце бхадро[44] покинул эти места.

— А жилище вишнуитки Хоромони может мне кто-нибудь показать?

— Дом Хоромони стоял у самой дороги. Но теперь его нет. Он сгорел.

Ногендро схватился за голову.

— Где же Хоромони? — дрогнувшим голосом спросил он.

— Этого тоже никто не знает. Она исчезла в ту ночь, когда сгорел ее дом. Некоторые предполагают, что она сама подожгла его.

— Скажите, кроме Хоромони, никого не было в этом доме? — упавшим голосом спросил Ногендро.

— Нет... Между прочим, в месяце срабон там жила какая-то больная женщина. Ее подобрал где-то на дороге сам отшельник и оставил на попечении Хоромони. Мне кажется, ее звали Шурджомукхи. Она сильно кашляла. Я лечил ее, и она бы выздоровела, если бы...

— Что «если бы»?! — У Ногендро перехватило дыхание.

— Если бы эта женщина не сгорела вместе с домом.

От неожиданности Ногендро рухнул со стула и так ударился головой об пол, что потерял сознание. Доктор поднял его, уложил в постель и стал за ним ухаживать.

О, жаждущие жить! Мир отравлен ядом. Ядовитое дерево растет в каждом дворе! О, жаждущие любить!..

«Все кончилось». Так думал Ногендро, когда однажды вечером покидал Модхупур. «Для меня теперь все кончилось», — твердил он про себя.

Что кончилось? Счастье? Оно ушло в тот день, когда Шурджомукхи покинула их дом. Чего же он лишился теперь? Надежды. До тех пор пока жива надежда — все живо, надежда уходит последней. Теперь для Ногендро кончилось все, и он возвращался в Гобиндопур с разбитым сердцем. Он не собирался жить в своем доме — он шел, чтобы навсегда попрощаться с ним. О, это было нелегкое дело! Требовалось распорядиться имуществом, составить у нотариуса бумаги на передачу земли, дома и другой недвижимости племяннику Шотишчондро; передать все движимое имущество Комолмони, пусть она все заберет себе; взять с собой немного денег, чтобы прожить остаток жизни, отослать Кундонондини к Комолмони, ознакомить Сришчондро с делами, выплакаться в комнате Шурджомукхи; взять ее украшения и увезти их с собой, чтобы, умирая, смотреть на них. После этого можно навсегда проститься с родным домом и снова уехать, чтобы прожить остаток дней где-нибудь в глуши, вдали от всех.

Так думал Ногендро, садясь в паланкин. Паланкин был открытый, и Ногендро видел лунную ночь, небо, усыпанное звездами, слышал тонкий звон проводов на телеграфных столбах вдоль дороги. Но ничто теперь не радовало Ногендро. Свет луны казался колючим, все его раздражало. Природа словно издевалась над ним. Зачем она сейчас так же хороша, как в дни его счастья? Зачем также, как прежде, лунный свет дрожит на длинных стеблях травы, волнуя его сердце? И сейчас небо такое же синее, такие же белые облака, такие же яркие звезды и шаловливый ветер! Так же пасется скот, смеются люди, вращается земля, жизнь движется по-прежнему!

Нет, бессердечие природы невыносимо! Почему не разверзается земля, чтобы поглотить Ногендро вместе с паланкином?!

Ногендро понимал, что во всем виноват только он один. Ему лишь тридцать три года, а между тем все уже позади. Того, чем наделил его всевышний при рождении, должно было хватить надолго. Всевышний никому не давал так много. Богатство, положение — все было у Ногендро с первого дня появления на свет. Господь не поскупился и на разум, без которого все эти блага не принесли бы счастья. Родители дали ему прекрасное образование — трудно найти человека более просвещенного, чем он. Природа щедро одарила его красотой, силой, здоровьем; на его счастливую долю выпало и то, что нельзя купить ни за какие богатства, что является самым дорогим даром в жизни, — это бесконечно любящая и преданная жена. Был ли на свете человек счастливее Ногендро? И есть ли сейчас человек, более несчастный, чем он? Если бы все это дали ему теперь, он, не задумываясь, уступил бы свое место любому носильщику за право ощущать блаженство покоя.