Вот и апартаменты известной критикессы Чувиковой оказались не высоко и не низко, а как раз на уроне золотого сечения, в самом что ни есть центровом, козырном месте. Старая набережная, которая раньше выходила на залив, нынче открывала вид на поля сборки. Вода теперь обернулась белесой вязкой смесью, составленной из тысяч разновидностей наномехов, и в ней наподобие коралловых рифов, только много быстрее, росли композитные скелеты кораблей, основы платформ, корпуса челноков. Каждый день пейзаж менялся – перспектива то загораживалась новыми циклопическими сооружениями, то очищалась почти до дальнего берега. Гранитная набережная от этого не страдала. В самом ее центре, в узловой точке всей перспективы залива, стоял широкий, шестиэтажный мраморно-белый отель классических очертаний. С башенкой, обязательными часами, круглым окном и фигурными рамами.

Из окон Чувиковой открывался лучший вид.

Хозяйка апартаментов – женщина лет пятидесяти, если считать на старые возраста. Волосы, связанные в пучок на затылке. Седеющий локон, обдуманно спадающий на висок. «Половинные» очки в серебряной оправе, удобные для чтения книг, и платье, вызывающее в памяти образы последних десятилетий девятнадцатого века. Накинутый на плечи оренбургский платок делал ее на несколько лет старше.

Олефир почтительно стоял в дверях ее рабочего кабинета, а она под музыку Баха (фуга Соль мажор, услужливо подсказала ему безразмерная память) набивала очередную статью – и предложения в тексте были контрапунктами мелодии. Она так жила – в бесконечной и вдохновенной работе была ее суть, и тут ничего нельзя было поменять.

Последний аккорд, касание тускло вспыхнувшей клавиши.

– Я к вашим услугам, Валерий Игнатьевич…

– Добрый день, Екатерина Яновна, – он чуть поклонился и ступил на ковер.

– Вам, господин Олефир, надо бы фамилию поменять или имя, – она была в настроении и явно хотела пошутить.

– Почему же?

– Мне постоянно кажется, что Валерий и Олефир – два разных человека, – критикесса очень мило улыбнулась, и рядом с гостем вдруг обнаружился его призрачный голографический двойник.

– Ха-ха! – вполне искреннее рассмеялся Валерий. – Екатерина Яновна, неужели у меня такая корыстная физиономия?! Или нет, это не у меня, это у Валерия!

Она рассмеялась в ответ. Двойник исчез.

– Хорошо. Чем порадуете?

– Есть новые патенты. Весьма перспективные, – из непременного саквояжа явилась папка с бумагами.

– Вы же знаете, я не переношу разбираться в финансовых текстах! Давайте так.

Валерий еще раз вежливо склонил голову и тряхнул бумагами.

Искры, посыпавшиеся из них, сложились в красивую схему и отплыли чуть в сторону, чтобы удобней было смотреть. Особенно хорошо было то, что рисунок схемы подходил к орнаменту мозаики на стене.

– Ожидаемая прибыль, – свернутые в трубки листы сошли за указку.

– И все?

– А вот степень надежности, – Валерий старался говорить четко, без напряжения, избегая педагогических интонаций.

– Вы полагаете, мне понадобятся эти вклады в следующем тысячелетии? – в ее голосе прорезалось легкое кокетство.

– Они смогут стать стрежнем более значительных накоплений.

– У вас, как всегда, впечатляющие предложения. Но я не помню случая, чтобы вы поражали меня скромностью своих запросов, – она очень ловко извлекла откуда-то из чернильного набора длинный мундштук с уже вставленной в него зажженной сигаретой. Этот трюк всегда удавался ей так хорошо, что Валерий не успевал разглядеть, где именно прячется «курительница».

– Скромные запросы – слишком прямой путь к разорению. Екатерина Яновна, я желаю подать исковое заявление.

– Надеюсь, не против моей особы или принадлежащих мне фирм? – металлические интонации придали весу ее словам.

«Третьему Адаму» подумалось, что лишь стальная воля поддерживает эту женщину. Кто теперь обращает внимание на ее статьи? На новую теорию эстетики? Редко какой виртуал или обманник пожелает затратить время и вникнуть в сложнейшие хитросплетения ее намеков и тончайшую игру понятий. Программы вовремя и безошибочно подскажут, что модно смотреть и как правильно говорить в обществе. Ну а преображенные ее работами не интересуются. Так что приходится критикессе долгие годы жить в башне из слоновой кости, создавать новые изысканные тексты и помнить в лицо всех своих читателей. И плюс ко всему этому не забывать о финансовом благополучии – роскошную квартиру трудновато содержать на пособие.

Таких людей беречь надо.

– Сударыня, против вас я злоумышлять не намерен. Иск я желаю подать вместе с вами. На патент, принадлежащий третьему лицу.

– Кому, Валерий Игнатьевич, позвольте полюбопытствовать?

– Некоему обманнику. Залесскому Ибрагиму Павловичу. Вот его полное досье, – Олефир выдернул из свернутых в трубку листов один, с красной пунктирной каймой, и подал хозяйке апартаментов.

Она приняла листок, и несколько секунд простояла с закрытыми глазами и безо всякого выражения на лице. Советовалась с программами – в юридических делах она привыкла полагаться на электронные мозги, хотя и сама владела неплохим для человека набором знаний.

– Это долгое дело, – в ее голосе оставалось слишком много сомнения.

– Кроме того, у меня будет маленькое условие – мое имя не должно упоминаться. Совсем. Мои интересы будут выражены через стандартный банковский субсчет.

Критикесса сняла очки и протерла их уголком пухового платка. Олефир ощутил терпкий и одновременно успокаивающий запах тонко подобранных духов.

– Это может принести мне убытки?

– Нет.

– Вы серьезно?

– Абсолютно, Екатерина Яновна. Если хотите – проверяйте.

Снова не было уверенности, что все получится, снова Олефир мысленно зачерпнул памяти, сообразительности, обычной интуиции. Жесты и мимика собеседницы начали выстраиваться в открытую систему, но Валерий остановился. Нельзя «читать» ее, Екатерина Яновна наверняка поймет или просто почувствует, как изменился гость, и тогда точно отменит сделку.

Как бы там ни было, критикесса сообщила молодому человеку, что подумает и примет взвешенное решение. Только ей потребуется некоторое время.

Олефир с облегчением откланялся.

Почему-то в этом доме он всегда уставал, даже если бывал с ничтожно краткими визитами.

Рабочий кабинет любого из «третьих Адамов» всегда забит нагромождениями исписанных пачек бумаги, измаранных холстов, музыкальных инструментов, маленьких скульптур и прочего хлама, который использовался во внешней стороне тестов на человечность. Стихи на бумаге были то отвратительными, то остроумными, наброски и картины – какие посредственными, а какие великолепными, скульптуры – недоделанными, хотя порой в этой недоделанности проскальзывала гениальность. Будто жадный до хорошей репутации нувориш пытался купить себе все те классические умения, которых был лишен. Удачные решения ему подсказывали преподаватели, а сам он не мог создать ничего стоящего.

Ведь человек и не должен был владеть всеми искусствами одновременно. Проблема в том, что с безразмерной памятью легко увлечься, натаскать чужих озарений, как пуха в гнездо, уточнить стиль, обрести навыки – и готов очередной шедеврик. Сотворив пару картинных галерей, человек уже не ощущал вкуса вдохновения, превращался из подлинного творца во всего лишь дорогого конвейерного робота.

Вот и приходилось Олефиру брать первый попавшийся инструмент – будь то перо или стило – и приниматься за работу. Проходить тест на человечность. Проще себя можно было оценить, надев головной обруч и пару минут занимаясь своими делами. Но Валерий упорно не желал выглядеть как изделие на конвейере.

Валерий сидел перед маленьким стеблем чертополоха, заключенным в семигранном призматическом аквариуме. Время от времени он пощелкивал пальцами – и в аквариуме будто дул ветер. Критически осматривал растение, делал пару пассов – и оно чуть меняло форму и расположение листьев, на него иначе падал солнечный свет. Скоро должны были появиться цветы.