— Я полагал, что достаточно детально все изложил, — слабо засопротивлялся Дженкинсон. — Из-за непростительного болвана…

— Нет, нет! Пожалуйста, с самого начала и как можно подробнее.

— Хорошо. Итак, около пяти часов вечера мне позвонил мистер Диксон и попросил приехать сюда, чтобы принять участие в оркестре в качестве кларнетиста, который отказался играть в самый последний момент. Во всяком случае, я так понял, но я могу ошибаться. Мы договорились, что я сяду в Уитси на поезд в шесть тридцать пять и меня встретят в Истбери в семь двадцать девять. Я успел на поезд в шесть тридцать пять и прибыл в Истбери в семь двадцать девять или почти в этот момент, что не имеет значения. И,твердо добавил Дженкинсон, — меня встретили.

— Какая это была машина?

— Обыкновенная, ничем не примечательная машина… разве что гораздо более чистая и комфортабельная, чем обычные такси. На станции это была единственная встречающая кого-то машина, и, как только я к ней приблизился, водитель открыл дверцу и спросил: «Мистер Дженкинсон?» Я сказал: «Да», уселся, и мы поехали.

— Как выглядел водитель?

— Не могу сказать. Было уже темно, а британские железные дороги экономят на освещении в Истбери. Мне только запомнилось, что на нем была фуражка с козырьком и темное пальто. Это был совершенно заурядный человек, как и все, и говорил совершенно обычным голосом. Очень сомневаюсь, узнаю ли я его, если еще раз увижу.

— Вы не заметили номер машины?

— Представьте себе, заметил, но об этом позднее. Раз уж это вас так интересует, я расскажу вам обо всем по порядку. Как я уже сказал, водитель отъехал. Мы проехали какое-то расстояние, но, поскольку я не знаком со здешними местами, не могу сказать точно, сколько именно и в каком направлении. Наконец мы прибыли в город, который я по незнанию принял за Маркгемптон. Машина остановилась у большого здания перед дверью с надписью: «Служебный вход». Я вышел. Не успел я выйти, как машина умчалась прочь. Я посмотрел ей вслед с некоторым удивлением, потому что думал, водитель дождется чаевых (которые я рассчитывал присовокупить к счету на расходы), и в этот момент обратил внимание на номер машины.

— И что это был за номер? — заинтересованно спросил Тримбл.

— ТУДж 104. И если вы спросите, почему я его запомнил, я скажу, что вырос в доме своего дяди, человека в высшей степени неприятного, которого звали Томас Урия Дженкинсон, так что буквы совпадали с инициалами имени, связанного с крайне тяжелыми воспоминаниями. А что касается номера, то, признаюсь, я сразу подумал, что, если бы дядюшка дожил до ста четырех лет, значит, он еще был бы жив и, вероятно, стал бы еще более неприятным.

— Благодарю вас, мистер Дженкинсон. Ваши показания крайне важны. Во всяком случае, теперь для нас не представит труда узнать, кому принадлежит эта машина. Кстати, где же вы все-таки оказались?

— Я оказался там, где оставил меня водитель — на тротуаре перед служебным входом. Разумеется, я вошел и был встречен неким молодым человеком с одутловатым лицом во фраке, который пожелал узнать, что я здесь делаю. Я сказал ему, что я один из оркестрантов, на что он как-то удивленно посмотрел на меня и сказал, что ему казалось, что весь банд-оркестр уже в сборе. Он вышел и вернулся с человеком, у которого на лацкане пиджака была табличка «Хозяин церемонии», и я узнал, что попал на домашний бал выпускников гвардейцев Эссембли-Румс в Дидфорд-Парва.

Здесь Дженкинсон остановился и яростно воззрился на Петигрю, которого охватил неудержимый приступ смеха. Когда порядок был восстановлен, с риском апоплексического удара для Петигрю, он прокашлялся, чтобы прочистить горло, и продолжил:

— В усугубление оскорбления этот субъект предложил мне, как он выразился, «присоединиться к ребятам и принять участие в церемонии» и, более того, в возмутительной какофонии, от которой дрожало все здание! Разочаровав его в успехе этой идеи, что было непросто, я принялся искать транспорт, который доставил бы меня сюда. Выяснилось, что в Дидфорд-Парва невозможно достать машину, и я вынужден был стоять в очереди крестьян на местный автобус, который наконец и доставил меня к дверям этого набитого полицейскими здания. Такова моя история, сэр. И если мой рассказ показался вам таким же ценным, каким огорчительным был мой опыт, это будет самым важным свидетельством, которое когда-либо записывалось в протокол. Вы позволите мне теперь откланяться?

Было ли целью Дженкинса довести инспектора до состояния, когда тот только рад был от него избавиться, оставалось вопросом. И в ответе не был уверен по меньшей мере один слушатель его аудитории. Если это было так, его план увенчался успехом, потому что, не успел он закрыть рот, как Тримбл бросился к дверям и выпроводил его с отменной почтительностью и очевидным облегчением.

Вернувшись в комнату, инспектор оглядел небольшую группу мужчин и женщин. Было ясно, что все они испытывали тяжелые последствия от шока, перенесенного ими, когда они узнали о трагическом конце Люси Карлесс. Лица их вытянулись и осунулись. Миссис Бассет зевала не таясь. Эванс, неудобно скорчившись на винтовом стуле перед пианино, тоскливо созерцал классную доску, испещренную нотными знаками, словно жаждал выбраться из этих грязных событий в свой мир чистой музыки. Не из особого сочувствия к ним, а понимая, что в своем теперешнем состоянии они вряд ли способны оказать ему хоть какую-то помощь, он решил их отпустить.

— Думаю, пока мне ваша помощь не нужна, — сказал он. — Мистер Эванс, я попросил бы вас зайти в полицейский участок, скажем, через часок, когда вы немного отдохнете и освежитесь, я хочу прояснить некоторые вопросы. Что касается вас, леди и джентльмены, у меня есть ваши адреса, и я вызову вас завтра утром, если будет необходимо. А сейчас у меня еще много дел, — добавил он, чтобы никто не подумал, будто инспектор Тримбл намерен щадить себя. — Но прежде чем вы уйдете, я должен задать вам один вопрос. Есть человек, не вовлеченный в это дело, то есть человек, который притворился Дженкинсоном в качестве исполнителя на… как называется этот инструмент?

— Кларнет, — подсказал Диксон.

— Именно — на кларнете. Скажите, это необычный инструмент?

— Трудно встретить хороший кларнет, как и все в наше время, пробормотал Эванс, словно разговаривая с самим собой. — Я видел один симпатичный, в тоне си-бемоль, на распродаже в Лондоне, когда ездил туда последний раз…

— Простите, я хотел спросить, много ли у вас людей, которые играют на нем?

— Полному оркестру требуется по меньшей мере два кларнетиста, а военному оркестру — гораздо больше, — сказал Эванс, выходя из состояния задумчивости. — Но если вас интересует, много ли в нашем городе и в его окрестностях людей, которые могли бы играть партию первого кларнета в такой пьесе, как Концерт Мендельсона для скрипки с оркестром, то их нет. В этом и заключалась наша проблема.

— Хорошо. Это значительно сужает круг наших поисков. Последний вопрос: как выглядел тот кларнетист?

Вопрос был адресован Петигрю. Он уже ждал его и был готов к ответу.

— Не имею ни малейшего представления, — сказал он.

— Как?

— Прошу прощения, но я действительно не знаю, хотя искал его, потому что беспокоился, успел ли он прибыть до начала концерта. Но мне мешал свет, и, естественно, я смотрел на него не как на конкретного человека, а просто как на участника оркестра. Если бы он был таким примечательным, как мистер Дженкинсон, конечно, я бы его запомнил. Но он таковым не был. Он был просто… Словом, обычным человеком. Могу сказать, что на нем были очки в роговой оправе, и мне кажется, что у него были усы, хотя не уверен.

— Высокий? Низкорослый? Темноволосый? Блондин?

— Мне представляется, что он среднего роста и темноволосый. Но он мог быть совершенно иным, на мой взгляд. Может, вы, Диксон, запомнили его?

Но Диксон также ничем не смог помочь. Он объяснил, что сидел в конце зала, а оттуда видно еще хуже, чем с галерки. Он подтвердил наличие роговых очков и был почти уверен, что у незнакомца были усы, но этим его помощь и ограничилась.