Двое младших детей отправились исследовать башню. Когда мы с Гарри выскочили из леса, я увидел, как маленькая девочка стоит перед входом в башню и показывает рукой наверх. Я услышал ее голос, пронзительный и срывающийся. «Папа! Папа! Папа! Там наверху человек, весь в крови!» Таковы были ее слова.

Не могу сказать, что делали и говорили в этот момент окружающие. Однако я помню испуганные лица детей, обращенные к родителям, и голубой с белым резиновый мячик, который покатился по траве и наконец упал в реку. Я не бежал, я шел к башне. Я поднялся по винтовой лестнице наверх. Во время этого восхождения мне пришла в голову странная, дикая, фантастическая мысль о том, что было очень необдуманно, не считаясь с больным сердцем мисс Фей Ситон, заставлять ее карабкаться по всем этим ступенькам.

Затем я вылез на крышу, где ветер задувал с новой силой. Мистер Говард Брук – он был еще жив, его тело еще трепетало – лежал лицом вниз посередине площадки. На пропитанном кровью плаще, под левой лопаткой, виднелся разрез размером с полдюйма: туда-то и был нанесен удар.

Я еще не говорил вам, что на самом деле трость, которую он всегда носил в руке, представляла собой замаскированную вкладную шпагу. Сейчас две ее половины лежали по обе стороны от тела. Острое лезвие с рукоятью валялось возле правой ноги. Деревянные ножны откатились к парапету и теперь покоились там. Но портфель с двумя тысячами фунтов стерлингов исчез.

Глядя на эту картину, я замер в каком-то оцепенении, а снизу доносились вопли Ламберов. Было ровно шесть минут пятого. Я отметил это вовсе не для полиции – просто меня интересовало, приходила ли Фей Ситон на встречу с мистером Бруком.

Я подбежал к нему и приподнял его, стараясь посадить. Он улыбнулся, пытаясь что-то сказать, но успел только произнести: «Неудачное представление». Гарри стал помогать мне, приподнимая окровавленное тело, но толку от него было мало. Он спросил: «Отец, кто это сделал?» Но мистер Брук уже не был в состоянии говорить членораздельно. Он умер на руках у сына, цепляясь за него, словно сам был ребенком.

В этом месте своего рассказа профессор Риго сделал паузу. С несколько виноватым видом он наклонил голову и стал пристально разглядывать обеденный стол, вцепившись толстыми пальцами в его края. Молчал он долго, но наконец стряхнул с себя оцепенение.

Когда он заговорил, в его голосе прозвучала необычная настойчивость.

– Прошу вас обратить особое внимание на то, что я сейчас вам скажу!

Мы знаем, что мистер Говард Брук был абсолютно здоров и невредим, когда без десяти четыре я оставил его в одиночестве на крыше башни.

Следовательно, убийца непременно должен был находиться рядом с ним на крыше башни. Этот человек, пока мистер Брук стоял к нему спиной, по всей вероятности, выхватил трость-шпагу из ножен и нанес удар. Полиция даже обнаружила, что на одном из зубцов крошащегося парапета, расположенных со стороны реки, не хватает кусков, которые могли отломиться, когда человек, карабкавшийся по внешней стене башни, ухватился за него рукой. Мы покинули мистера Брука без десяти четыре, в пять минут пятого двое детей нашли его уже умирающим, значит, убийство должно было произойти именно в этот промежуток времени.

Прекрасно! Превосходно! Установлено!

Профессор Риго пододвинул стул еще ближе к столу.

– Однако факты свидетельствовали о том, что за это время к нему не приближалась ни одна живая душа.

– Вы слышите меня? – настойчиво допытывался профессор Риго, прищелкивая пальцами, чтобы привлечь к себе внимание.

Майлс Хэммонд очнулся от грез. Он подумал, что для любого человека с развитым воображением рассказ маленького толстого профессора, образно передающий детали, с чувственной наглядностью описывающий звуки и запахи, создавал иллюзию подлинности происходящего. На какое-то короткое время Майлс забыл, что сидит в одном из верхних залов ресторана Белтринга, открытые окна которого выходят на Ромилли-стрит, а рядом на столе догорают свечи. Он сжился со звуками, запахами и образами этого повествования, так что шепот дождя на Ромилли-стрит слился с шелестом дождя, падавшего на башню Генриха Четвертого.

Он обнаружил, что взбудоражен, встревожен, раздражен и уже не способен судить беспристрастно. Ему нравился мистер Брук, он испытывал к нему самые настоящие уважение и симпатию, как будто был знаком с этим человеком. Кем бы ни оказался убийца старины Брука…

И все это время, еще больше лишая Майлса душевного равновесия, на него смотрели с лежавшей на столе цветной фотографии загадочные глаза Фей Ситон.

– Прошу меня извинить, – стряхивая с себя наваждение, сказал Майлс, когда профессор Риго защелкал пальцами и он, вздрогнув, вернулся к действительности, – э-э-э, не повторите ли вы последнюю фразу?

Профессор Риго залился своим сардоническим кудахтающим смехом.

– Охотно, – учтиво поклонился он. – Я сказал: «Факты свидетельствовали о том, что ни одна живая душа не приближалась к мистеру Бруку в течение этих роковых пятнадцати минут».

– Не приближалась к нему?

– Или не могла бы приблизиться к нему. Он находился на крыше башни в полном одиночестве.

Майлс выпрямился.

– Давайте уточним! – сказал он. – Этот человек действительно был заколот?

– Он был заколот, – подтвердил профессор Рию. – Я горжусь тем, что имею возможность продемонстрировать вам сейчас оружие, которым было совершено преступление.

Протянув руку, он с легким отвращением дотронулся до толстой трости из желтоватого дерева, которая во время всего обеда находилась рядом с ним и сейчас была прислонена к краю стола.

– Это, – закричала Барбара Морелл, – она?…

– Да. Она принадлежала мистеру Бруку. Думаю, я дал понять мадемуазель, что коллекционирую подобные реликвии. Не правда ли, красивая вещь, а?

Подняв трость обеими руками, он драматическим жестом отвинтил изогнутую ручку. Вытащив длинное, тонкое, острое стальное лезвие, зловеще сверкнувшее в свете свечей, он с некоторым почтением положил его на стол. Однако этому лезвию не хватало блеска, его не чистили и не точили уже несколько лет, и, когда оно легло на стол, придавив край фотографии Фей Ситон, Майлс заметил на нем темные пятна цвета ржавчины.

– Не правда ли, красивая вещь? – повторил профессор Риго. – В ножнах тоже есть пятна крови, которые вы увидите, если поднесете их к глазам.

Барбара Морелл рывком отодвинула свой стул, вскочила и отпрянула от стола.

– Господи, – закричала она, – зачем было приносить сюда подобный предмет? И прямо-таки восхищаться им?

Славный профессор в изумлении поднял брови:

– Мадемуазель не нравится эта вещь?

– Нет. Пожалуйста, уберите ее. Она… она отвратительна!

– Но мадемуазель должны нравиться подобные вещи, не так ли? Ведь иначе она не была бы гостьей «Клуба убийств»?

– Вы слышите меня? – настойчиво допытывался профессор Риго, прищелкивая пальцами, чтобы привлечь к себе внимание.

Майлс Хэммонд очнулся от грез. Он подумал, что для любого человека с развитым воображением рассказ маленького толстого профессора, образно передающий детали, с чувственной наглядностью описывающий звуки и запахи, создавал иллюзию подлинности происходящего. На какое-то короткое время Майлс забыл, что сидит в одном из верхних залов ресторана Белтринга, открытые окна которого выходят на Ромилли-стрит, а рядом на столе догорают свечи. Он сжился со звуками, запахами и образами этого повествования, так что шепот дождя на Ромилли-стрит слился с шелестом дождя, падавшего на башню Генриха Четвертого.

Он обнаружил, что взбудоражен, встревожен, раздражен и уже не способен судить беспристрастно. Ему нравился мистер Брук, он испытывал к нему самые настоящие уважение и симпатию, как будто был знаком с этим человеком. Кем бы ни оказался убийца старины Брука…