Тем временем мы поставили череп вуска на камень и принялись поочередно молотить по нему разным оружием. Даже я, хоть и предполагал, что природа позаботится о таком упрямом и глупом создании, как вуск, подивился неподатливости этих черепов. Я вспомнил, как мы выпустили на свободу вусков в мраморных карьерах Зеникки — это были сегестянские вуски, покрупнее этих с внутреннего моря. Черепа, которые мы принесли с берега, подходили к голове человека, словно сработанные на заказ. К тому же из черепа выступали два загнутых кверху рога, приобретших теперь, когда их не покрывало ни мясо, ни кожа, довольно надменный вид.

Холли сжала мне руку.

— Ах, Писец, какой ты умный! Это спасет жизнь многим беднягам…

Генал и Пугнарсес посмотрели на нас.

— Нас притесняют, Холли, — сказал я, — нас считают глупыми животными вроде вусков. Поэтому мы будем носить эти старые черепа как почетный знак. Мы — Вускошлемы! Победу приносят низшие.

Поблизости стоял Пророк, и я никак не мог удержаться от высокопарного слога, хотя после и чувствовал себя нелепо. Однако люди откликнулись как положено, и работа закипела.

На большую часть арбалетов установили дуги из рога и дерева, и лишь на некоторые — из стали. Сейчас количество было важнее качества. Арбалеты со стальными дугами я свел в отдельный корпус и позаботился, чтобы они достались самым лучшим стрелкам. Наши шлемы-черепа мы выкрасили в желтый цвет, похитив краску у художников, расписывающих огромные фризы. В качестве знаков различия я раздал цветные лоскуты. Мы тренировались. И постепенно превращались в армию.

И все это время невольники и рабочие продолжали свои труды на строительстве огромных храмов. Сейчас все усилия сосредоточились лишь на завершении одного, уже почти возведенного храма; как я понял, к моменту наступления Великой Смерти должен был быть готов по крайней мере один новый храм. Конечно, на завершение одного храма требовался не один сезон, и храм этот входил в комплекс массивных сооружений, способный проглотить египетские пирамиды одним глотком.

Я обсуждал с вожаками групп вопрос о проникновении к нам шпионов магнатов и получил обнадеживающие заверения. Мы могли спокойно продолжать наше дело в лабиринтах «нахаловки». Дозоры предупредили бы нас о нападении магнатов. Рабы накопили солидный опыт в распознании шпионов. Человек, по голой спине которого никогда не проходились «старым змеем», не может успешно строить из себя невольника. Так во всяком случае говорили эти вожаки. Я такой сильной уверенности не испытывал, но в этом деле приходилось полагаться на тех, кто получал сведения из первых рук.

Я осознавал, что, несмотря на готовность подвергаться муштре, рабов тяготила вынужденная дисциплина. Восстание представлялось им беганьем как безумные по улицам схватив мечи и факелы. Ясно, что по мере приближения времени Великой Смерти мне становилось все труднее держать их в узде. Генала и Пугнарсеса явно тоже что-то тяготило. Последнее время они сблизились, и меня это радовало. Правда, их частые и длительные горячие увлеченные обсуждения прекращались сразу же, как только я подходил к ним. Однако, повторяю, я был рад, что они стали большими друзьями, чем казались былые дни.

Болан, который теперь носил на своей лысой голове массивный выкрашенный в желтый цвет вусков череп, был надежной опорой. Он превращал пикинеров в такое войско, которое, по моему мнению, таки имело шанс устоять против кавалерии магнатов. Всего лишь один шанс, прежде чем этих пикинеров изрубят на куски, но никаких иных шансов у нас не будет.

Хотя я считал нежелательным использовать в символике нашей армии рабов красный и зеленый цвета — наши знаки были голубыми, желтыми, черными и белыми — аспект религиозной войны отходил на второй план. Тогда я этого ещё ясно не разглядел. Да простит меня Зар — я действительно считал себя необыкновенно хитрым, поскольку сумел натравить гроднимов-рабочих на гроднимов-хозяев. А так как большинство рабов веровали в Зара, то я даже лелеял по этому поводу некие дальнейшие смутные и неясные планы, в которых, не мог признаться даже самому себе. Я совершенно проглядел тот факт, что это восстание приобрело характер классовой борьбы. Я же был на стороне Санурказза, Зара и крозаров Зы. В этом, я потерпел неудачу. Мне следовало быть более дальновидным…

Однажды ночью, возвращаясь после тренировок секстетов, которые успешно освоили стальные арбалеты, я остановился на пороге лачуги и заглянул внутрь. Генал сжимал Холли в объятиях, спуская с плеч шуш-чиф и ища губами мягкое тело. Я не знал, с какой стати она одела в такое время шуш-чиф, но он явно воспламенил Генала. Холли охала.

— Нет, нет, Генал! Оставь меня! Пожалуйста…

— Но я люблю тебя, Холли! Ты же знаешь это… Ты всегда это знала. Я все сделаю ради тебя, все что угодно!

— Ты порвешь мне шуш-чиф!

Голос Генала сломался и сорвался в страстное рыдание:

— Это все из-за Пугнарсеса…

— Нет… нет! Как ты можешь так говорить! Я не люблю ни его, ни тебя!

Я устроил снаружи шум, пошаркал ногами и уронил меч — воин делает это только тогда, когда попал в беду, или задумал хитрость, или убит — а затем вошел. Все мы вели себя так, будто ничего не случилось. Уверен, они не знали, что я был свидетелем этой жалкой сценки.

Если бы я обратил побольше внимания…. Но я считал, что этот роман Холли — не мое дело. И Холли и Генал — взрослые люди и должны уметь справляться со своими любовными проблемами, как подобает взрослым. Наверно я слишком уж сосредоточился на всяких пустяках вроде стальных арбалетов, вместо того чтобы присматриваться к мотивам тех, кто окружал меня — к тем от кого будет зависеть успех революции.

Все мы находились в состоянии растущего нетерпеливого предвкушения, ибо зеленое солнце Генодрас, с каждым днем опускалось все ниже, приближаясь к красному солнцу Зиму, и время Великой Смерти уже почти настало.

Каждый день сближал светила, и это сближение становилось почти видимым.

В тот миг, когда Генодрас исчезнет из поля зрения и скроется позади Зима, и придет время нашего восстания. Для охваченных мятежным пылом рабочих уже не играло роли, что они тоже считались приверженцами Гродно. Для них этот день положит конец долгим сезонам гнета, кнут и цепь должны быть изгнаны будут, и никакое суеверие этого не предотвратит.

В ночь, которая, как все мы знали, будет последней, ко мне подошла Холли. Она облачилась в свой шуш-чиф, умастила тело и волосы и выглядела очень даже восхитительно. Подойдя она рассмеялась со своей обычной лукавой скромностью, и её невинное личико раскраснелось.

— Ну и ну, Холли, — брякнул я, не подумав. — Ты выглядишь просто очаровательно!

— И это все, Писец? Всего лишь… «очаровательно»!

Хибара была освещена неровным, трепещущим светом свечи, и воняло здесь похоже не так сильно. Генал и Пугнарсес куда-то ушли. Я знал, что в последнюю минуту мы попытались создать линию тайной связи с рабами портового района где, как только начнется первая атака, тюрьмы сразу обеспечат нас бойцами, сильными и стойкими.

Я испытывал беспокойство, но предпочитал не выказывать его при Холли.

У двери кто-то шаркнул, но Холли не услышала. Она повернулась ко мне, надулась, вынуждая себя сообщить мне нечто бывшее для нее, в силу её природы, чрезвычайно важным, но чрезвычайно трудным. Я, словно случайно, отодвинулся подальше. Мне совершенно не хотелось, чтобы Генал или Пугнарсес — или Болан, если уж на то пошло — оказался в том положении подслушивающего, в котором я сам оказался несколько дней назад.

— Ах, Писец… ну почему ты так слеп?

Она двигалась осторожно, как птичка, но эти движения заставили меня снова отступить, удаляясь от постели, где я прятал под соломой кольчугу и длинный меч, но положенный так, чтобы его можно было мгновенно выхватить.

— Скоро придет время, Холли, — указал я.

— Да, время для войны, Писец. Но неужели война целиком занимает тебя?

— Да уж хотел бы надеяться, что нет! — хмыкнул я.