Он стиснул кулаки.

— Да, Писец, я-то желаю! Но бунт… такое дело надо тщательно обдумать… тщательно обдумать… — и он беспокойно осмотрелся по сторонам.

Многие мужчины и женщины говорили о бунте. И невольники, и рабочие все говорили о том времени, когда они в результате восстания станут свободными людьми. Но, по-моему, никто из них в это время не поднимался мыслью от просто восстания к настоящей революции.

Может быть, говоря так, я проявляю несправедливость к Пророку.

Наверно, он даже тогда видел сквозь кровавую утробную реакцию восстания проблески идеалов революции, ибо впоследствии он показал себя благородным человеком. Его называли просто Пророком; несомненно, у него было имя, но это имя забыли. Раба могут называть так, как того захочет хозяин. Меня, например, стали называть Писцом, по выполняемой мной работе, и я даже не ведал об этом, пока употребление данного имени не стало привычным. Среди тесных построек «нахаловки» на сухопутной границе города, за пределами пестрых и величественных районов, где жили в роскоши магнаты Магдага, овеваемые при дневной жаре прохладным ветерком с моря, Пророк двигался уверенной поступью, проповедуя. Он попросту говорил, что ни один человек не должен владеть другим как рабом, что ни один человек не должен съеживаться от страха перед кнутом — ни невольник, ни рабочий, ни свободный, что люди должны в какой-то мере распоряжаться тем, что происходит с ними в жизни.

Я время от времени встречал его, бродящего по «нахаловке» среди невольников и рабочих, произносящего свои пламенные речи, которые наталкивались лишь на тусклые взгляды и разочарованные пожимания плечами, на отсутствие всякой надежды. Он постоянно скрывался от стражников. Рабочие питали к нему жалость и некоторую приязнь, какую вызывал бы слепой пес, которого они не дали бы убить. Поэтому они прятали его, кормили и переправляли из убежища в убежище. В этом лабиринте древних кирпичных и глиняных стен, проваливающихся крыш и обветшавших стен и башен могла заблудиться целая армия. Стражники осмеливались соваться вглубь «нахаловки» на свой страх и риск и только с крупными силами.

На два дня из каждых двенадцати рабочие могли возвращаться домой в «нахаловку». Зачастую они умудрялись задержаться там подольше — пока их не вспугивали стражники. Вот тогда-то Пророк и обращался к ним со своей проповедью, пытаясь воспламенить их и пробудить от спячки.

Так как он даже по крегенским стандартам был стар — полагаю, ему было лет сто восемьдесят — его волосы уже полностью поседели. Седая грива, борода и усы были только признаком возраста, а удивительное сходство с тем, как обычно представляют себе пророков являлось всего лишь случайным совпадением. Но его старые глаза, когда он говорил, так и впивались в меня, что твоя барракуда, а хриплый голос гремел, как труба, разносясь на добрые четверть дуабура. Такие люди известны и на нашей родной Земле.

Стражники, как звери, так и люди, редко совались в заселенную рабами «нахаловку». Холли, Генал и я стояли в дверях, слушая Пророка, и лица у обоих моих молодых друзей горели от внутренней страсти. Они, по крайней мере, видели смысл в том, что говорил Пророк. В рассеянном свете факелов стоявшая перед нами масса рабочих и невольников слушала его, словно развлекаясь спектаклем. Их дух уже был сломлен кнутом. Внезапно раздались крики и вопли, топот кованых копыт и лязг оружия.

Из боковой улицы с пением и криками тяжело вывалил отряд облаченных в кольчуги воинов, мгновенно развернулся и врезался в толпу народа. Их мечи обрушивались на нас, и били они отнюдь не плашмя. Хлынула кровь. Пророк исчез. Холли пронзительно закричала. Я схватил её за руку, а Генал за другую, и мы юркнули обратно в дом. Не успели покоробленные двери захлопнуться за нами, как мимо процокали копыта скакунов.

— Они не охотятся за Пророком, — сказала Холли, тяжело дыша и глядя широко раскрытыми дикими глазами. — Для них это просто развлечение, великий Джикай!

Я скривился, услышав это слово в таком презренном контексте.

— Да, — зло бросил Генал. — Для них настало время поохотиться для забавы, — его страстный голос сломался. — Для забавы!

— Сегодня ночью у меня будет работа, — произнесла Холли. Я уставился на нее, совершенно не понимая, что она имела в виду.

Вскоре я это выяснил.

Дева-с-Множеством-Улыбок, самая большая луна Крегена, плыла по небу, неомрачаемая облаками. Яркий розовый лунный свет лился на пустынную площадь на окраине «нахаловки». Во многих дверях поджидали прохожих человеческие яркоглазые девы. Учитывая размеры луны — почти вдвое больше спутника Земли, — глухой час и блеск ночи, площадь освещалась так же ярко, как многие площади днем на Земле. Девушки поджидали в тенях между освещенными луной местами. Вскоре явились солдаты, наемники и стражники. Они несли подарки, деньги, нетерпеливые улыбки, разнообразные желания.

В одном из затемненных дверных проемов — так, что в мягком лунном свете виднелась только длинный участок стройной ножки, — стояла в ожидании Холли.

— Ты уверен? — прошептал я Геналу.

— Да. Мы уже это проделывали. — Тихо вы, глупые калсании! — шикнул со злостью и плохо скрытым нетерпением Пугнарсес.

Его балассовая палка исчезла; теперь он сжимал в руке дубину из невзрачного дерева стурм. Мы следили, как мужчины в богатых одеждах, с завитыми и надушенными волосами прохаживались, сверкая перстнями на пальцах, вдоль аркад и дверей, выходящих на площадь, постепенно заполняя её, по мере того как появлялось все больше людей, освобожденных от дневных забот. Ножка Холли была открыта на грани приличия, а потому выглядела маняще и завлекательно в лучах струящегося розового лунного света. Две другие луны, тоже полные, проносились низко над дырявыми крышами домов «нахаловки».

Ратники теперь расстались со своими стальными кольчугами, которые только помешали бы любовным утехам.

Один такой приблизился к Холли. Это был высокий и мрачный субъект с вислыми черными усами и ртом как у раста, одетый в роскошный зеленый плащ, обильно украшенный серебряным шитьем. Кошелек с монетами так и позванивал в такт его шагам. На поясе у него висел длинный кинжал.

— Я вам нравлюсь, господин? — спросила Холли.

Его глаза нагло ощупали девушку.

— Нравишься, девочка — по внешности. Но можешь ли ты показать мастерство?

— Идемте со мной, господин, и я дам вам отведать таких восторгов, каких сама страстная Гифимеда — бессмертная возлюбленная — не удостаивала снискавшего милость у Гродно.

Глаза ратника сверкнули, и он провел по узким губам кончиком языка.

— Ты меня заинтересовала, девочка. Два серебряных весла.

Я догадался, что Холли надулась и ещё более волнующе покачивает бедрами, натягивая тонкий материал шуш-чифа, похожего на саронг одеяния, которое девушки носят по праздникам.

— Три серебряных весла, господин, — улещивала она.

— Два.

Генал рядом со мной беспокойно зашевелился, а Пугнарсес приглушенно громыхнул:

— Макку-Гродно побери эту деваху! Какое значение имеют деньги?! Пусть поторапливается!

— Она должна играть свою роль, — поспешно вступился Генал.

Сошлись на двух серебряных и двух медных «веслах» — так назывались тусклые монеты Магдага, на реверсе которых были изображены два скрещенных весла, а на аверсе — лица различных магдагских магнатов с неизменно постным выражением. Мужчина нагнул голову и последовал за Холли в дверной проем, со сладострастным смешком на устах. Он уже протянул руки, готовый сорвать с неё шуш-чиф, но тут Генал и Пугнарсес, стоявшие по сторонам двери, ударили его по голове, и он без звука рухнул ничком ко мне в объятия, после чего я уволок его внутрь. Никто из нас не произнес ни слова. Я уставился на Холли. В своем шуш-чифе она и впрямь выглядела удивительно прекрасной, нежной юной и свежей — воплощением сладострастных обещаний молодости.

Затем она вернулась на свой пост, дерзко щеголяя своей красотой в розовом свете лун, как приманка для людей.