Одним словом, вышла избушка — людям на зависть.

Постаралась Люба.

Был воскресный день, когда Петр Семенович снова пожаловал к другу-обходчику. Приехал принять работу и отвезти Любу домой.

Ходил.

Восторгался.

Приехал Петр Семенович не один: с двумя поллитровками. И с вестью лично для него очень приятной: переводили его заместителем начальника на узловую. Глаза поблескивали от распиравшего Петра Семеновича тщеславия…

В тот вечер Антон Ильич напился до бесчувствия. Даже не помнил, как он прощался с Любой, как многократно целовались они с Петром Семеновичем и клялись в вечной и нерушимой…

Во второй половине ночи, очухавшись и поняв, что спит он не на полу, как все эти мигом пролетевшие дни, тупо, уставился в окошко на бледный серп луны, плывшей над сонным миром. Встал, вылил на голову полведра воды, озноб его пронял, прилег. Тут-то и забрала его смертная тоска: такого он еще не переживал.

Один.

И Петр Семенович — отрезанный ломоть. Узловая в ста пятнадцати километрах, не наездишься. Да ведь истинно сказано: «С глаз долой, из сердца вон».

Из Любиного, значит, тоже.

Один.

Как мечталось, так и сбылось.

Угрюмо шагал теперь Антон Ильич вдоль путей. Лишь глаза работали, примечая неисправности, а голова будто отсутствовала в этой работе. В ней одна мысль: Люба.

Как-то встретился он в конце северного участка с соседом, с тем, кто его обучал, с несусветным болтуном. В гости набивался, новоселье-де пора бы справить. Отказал. Грубо и резко отклонил приглашение прибыть в гости к нему, к соседу. Сосед обиделся и ушел, с Антон Ильичом не попрощавшись. И пошел гулять слух, будто новый обходчик либо задавака, либо без винта в голове. Встретился Антон Ильич с южным соседом, попросил прикурить: забыл дома спички. Сосед как шарахнется он него!..

В одно из воскресений вернулся Антон Ильич из обхода — видит, около избушки околачивается конопатый мальчонка. Под пальтишком у него что-то шевелится.

— Тебе тут чего? — хмуро спросил Антон Ильич парнишку. Противен ему стал после ухода Любы весь род людской.

— Теть Люба прислала. — Мальчик потерся носом о то, что шевелилось.

— Люба? Перевалова?

— Ага.

— Да не врешь ли?

— Не-е.

Как укатила Люба в тот воскресный день с Петром Семеновичем, так и сгинула. Мелькнула чудесным виденьем, блеснула ласковым солнечным лучом, ясной утренней зорькой — и угасла.

Зачем прислала? Записку, что ли?

— Щенка. — Мальчик вынул из-за пазухи бурый, мягкий и лохматый комочек.

— Ишь ты! — впервые улыбнулся за эти дни Антон Ильич. Взял комочек. Тот заурчал, выражая неудовольствие. Пригрелся, а тут хоть и жарит солнце, да на ветерке — все-таки прохладно. Дрожит. Всем тельцем трясется.

— Кормить его чем? — Давно не было у Антон Ильича собаки. И все думал, с первого дня новопоселения думал обзавестись псом. Люба словно догадалась.

Добрейшая душа!

— Молочком его надо поить покамест. Кашки давать. — Мальчик шмыгнул носом.

— Ладно, пойдем, братишка, в дом. — Вспомнил Антон Ильич: даром собаку принимать нельзя. Обязательно — хоть пятак — заплати. Отвалил он парнишке полтинник, не столько за щенка, сколько за то, что пришел от Любы. Не забыла, выходит.

Полсвязки баранок не пожалел мальчику, десяток конфет в горсть.

— И еще вдобавок, держи карман шире, — и пихнул туда полдюжины пряников. — А вот эту коробочку монпансье передай тете Любе с сердечным приветом.

Мальчонка лишь сопел, а глазенки так и сияли: эк богатство привалило. Да как дернет через поле!..

Антон Ильич за ним.

— Стой, где она?

— В город уехала, экзамен держать, — донесся до него голос мальчика. Он улепетывал со всех ног. Должно быть, боялся: вдруг дядька сообразит, что щенок и гривенника не стоит.

— Когда уехала?

— Нынче.

Скрылся.

Сучонкой оказался щенок. Назвал ее Антон Ильич Зорькой. Теперь еще занятие: воспитывай собачонку. А удалась Зорька забавной-презабавной. Спала в постели с Антон Ильичом: притулится сбоку и сопит. И все норовила увязаться за хозяином в обход. Да куда ей, ножки еще слабенькие, проковыляет метров пять, заскулит… Антон Ильич сунет ее за пазуху — она тут же заснет, Зорька. И потеплеет на сердце у Антон Ильича, и вспомнит он вычитанное Любой в какой-то книжке: «Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак».

Тем временем южный ветер согнал последние снежные закраины. Солнце пригревало, все щедрее становилось его тепло, вдоль путей зажурчали мутные потоки. Зорька увидит щепку, сунется лапкой — не получается. Мордочкой попробует и взвоет: холодище-то! Антон Ильич, глядя на эту глупышку, так и закатится смехом.

Нашла его душа отдушину, куда как светлее стало жить!

Начал он приглядываться к огороду. Хочешь не хочешь, пришлось съездить в совхоз. В питомнике рыжий мужчина о двух костылях ни в контору Антон Ильича не спровадил, ни сам денег не захотел взять за полдюжины яблонь и за дюжину ягодных кустов, когда узнал, что обходчик четыре года отгрохал на войне. Как и он.

— Бери, чего там, не разорю совхоз! — И предложил Антон Ильичу табакерку. — Очень пользительная вещь. Табак сам тру, специями обогащаю.

Отчихавшись, Антон Ильич завел деликатный разговор о том о сем. Потом, как бы невзначай, справился о Любе.

Рыжий мужчина отозвался о ней уважительно. Оказалось, экзамены сдала, сейчас работает на сахарном заводе. Чего-то там красит, белит.

— Девка раз-мое-мое! — сказал рыжий.

— Как же вы не ожените на ней кого-нибудь? — политично справился Антон Ильич. И еще раз чихнул.

Рыжий сказал, что многие парни присватывались к ней, только стыда не оберешься. Бабка у нее — старуха с фантазией. Вынесет жениху кавун: вот, мол, тебе бог, а вот порог…

Посмеялись.

У Антон Ильича отлегло от сердца. Думал: уехала в город, там образованной молодежью хоть пруд пруди. Задурят ей голову…

Домой он вернулся довольный разговором с рыжим добряком и приобретением посадочного материала. Зорька сидела на подоконнике, поджидая. Вошел Антон Ильич, она на него как тявкнет: прорезался голосок. Сердито и долго тявкала: где, дескать, пропадал, почему меня не взял? Трется возле ног, поскуливает…

Шел к концу апрель. Антон Ильич давно накопал ямы для яблонь и ягодников, разметил огородные грядки, выписал по почте семена. Сараи-развалюшки снес, поставил новые, покрасил штакетник, соорудил на верху выемки скамейку. В тихий субботний вечер отдыхал он, курил, прикидывал в уме, что завтра надо бы начать копать колодец. Надоело пить воду, привозимую в железном баке, тухлятина, не вода! Рядом, свернувшись калачиком, спала Зорька. Солнце садилось за холм, что высился перед Антон Ильичом по ту сторону выемки. Косые лучи скользнули по вершине холма, глухо пророкотал самолет, как в те дни, когда он был здесь. Это было мгновение; что-то пронзило мозг Антон Ильича, что-то набежало с влажным дыханием весны, и он вспомнил все!

Все, что было ровно двадцать лет назад, вот в такие же апрельские вечера: и как солнце, садясь, скользило лучом по вершине холма, и как рокотали самолеты, несшие смерть.

Шел здесь кромешный бой. Шестьдесят окруженных бойцов бились насмерть, а командовал ими тяжелораненый подполковник. Верно рассказывала Любина бабка: захватили фашисты внезапно штаб полка и случайно приставших к нему раненых бойцов, зажали в этой выемке, заперли ее с обоих концов танками.

Сердце Антон Ильича готово было вырваться из груди, бешено колотилось, прихватывая дыхание. И казалось, будто трясутся скамейка и земля. Он глубоко, с всхлипыванием втянул в себя воздух, прижал руки к груди. Сердце медленно возвращалось к обычному своему ритму. А он, один из шестидесяти, все сидел, уставившись взглядом в холм напротив.

Собачонка заерзала, потянулась, открыла глаза, увидела, что хозяин рядом, и дремота снова увлекла ее в свои глубины.

Антон Ильич вскочил и рысью побежал к избушке. Теперь он вспомнил, что унылая ветла, уже пустившая буро-желтоватые сережки, — та самая, чью вершину сбрил огонь немецких танков, а кору на стволе содрали пулеметные очереди.