— А не кажется ли вам, господин ефрейтор, — пропищал однажды вор Вагнер, — что сражение на Волге немного затянулось? С Францией мы управились за сорок четыре дня. Подсчитайте, сколько мы возимся с этим городом.

— Да, это несколько портит мне настроение, — согласился ефрейтор.

— А вам не портит настроение, господин ефрейтор, то, что мы, пожалуй, вообще не выскочим из этого города? — спросил Хайн.

— Фюрер нас не оставит! — сказал торжественно вор Вагнер. — Он поклялся выручить нас.

Дезертир и пораженец вздохнули одновременно. Ефрейтор бросил на них свирепый взгляд.

— Все дело в том, что мы были слишком снисходительны к русским, — заговорил он, обходя стороной щепетильный вопрос о клятвах фюрера. — Да, мы слишком мягко с ними обходились. Я, например, бил только тех русских пленных, на которых были более или менее толстые шинели. Кроме того, не стоило связываться с румынами. Я ненавижу их. Они почти сплошь нечисты на руку…

Вор Вагнер смущенно кашлянул. Ефрейтор дружески похлопал его по спине.

— Я далек от намеков, — любовно заметил он. — Ты, Вагнер, не вор. Ты добрый немец. Ты справедливый немец. Ты хотел, чтобы еда доставалась не только тем, кто устроился в теплых блиндажах. Правда, и еда им не впрок. У всех поносы от страха.

— Ха-ха! — разразился вор Вагнер.

— Ха-ха! — мрачно вторили пораженец и дезертир.

— Вранье, — вызывающе заговорил Хайн. — Мой шеф…

— Помолчал бы ты о своем шефе! Хоть я и очень уважаю нашего командующего, но ему-то что? Он не знает солдатских забот.

Все могильщики — кроме Хайна, конечно, — энергично замотали головами.

— И дома у него все в порядке. Семья живет припеваючи на генеральских харчах. А здесь у нас каждая сигарета на вес золота. — Ефрейтор выкурил сигарету до половины и передал ее своему любимцу. Вор Вагнер, сделав две-три затяжки, счел долгом передать окурок пораженцу, а тот, тоже затянувшись несколько раз, отдал остатки дезертиру. Хайну ничего не досталось.

— Я вообще ничего не понимаю, — вдруг заговорил заика Кирш, быть может, вдохновленный тремя затяжками табака. — Когда поразмыслишь об этой войне, скажешь себе, что она ведется кровью бедняков для наживы богачей. Не знаю, что принесет эта война лично мне, если я спасусь и уйду отсюда со шкурой без дырок?

— Ты бы получил жирный кусок земли. Жирную русскую землю, — нравоучительно заметил ефрейтор. — Кроме того, пожалуйста, заткни свое хайло и не пропагандируй пораженчество.

Вор Вагнер сладострастно зацокал языком.

— Да, было бы неплохо получить здесь гектаров сто земли. Когда мы копаем могилы, когда я вижу этот толстый слой чернозема, так и хочется взять плуг и пройтись по нему.

— Ты найдешь здесь для себя добрый кусок земли, — процедил долговязый Вейстерберг. — Все найдем!

Грохот артиллерии заставил их замолчать. Они прыгнули в свежую, еще незаполненную яму, долго лежали там, прижавшись к комьям глины. Снаряды рвались, вздымая облака мерзлой пыли. Наконец русским надоело стрелять и все замолкло.

— Черт! — отплевывая землю, прохрипел ефрейтор. — От огня русских можно сойти с ума.

Они выбрались наверх, стряхнули землю с одежды, снова сели в кружок. Вечер был теплый, чуть веяло ветерком.

— Хайн, — отдышавшись, сказал ефрейтор. — Правда ли, будто вышел приказ расстреливать всех русских пленных?

— А что с ними делать? Кормить-то их нечем.

Помолчали. Вздохнув, ефрейтор сказал:

— Они какие-то странные, эти русские. Однажды я присутствовал на допросе пленного русского сержанта. Его уговаривали назвать номер своей части. Подозревали, что он из свежей дивизии, только что прибывшей на позиции. Он молчал. Его очень здорово лупили, а он молчал. Признаться, я рассердился и утопил его. Поблизости было болото. Я держал его в воде до тех пор, пока он не испустил дух. Очень упрямый народ. Впрочем, я вытащил его на сушу и похоронил. Все-таки человек.

— Да, конечно, — лениво отозвался вор Вагнер. — У них такие же руки и ноги, как у нас. Но они дикари. И пусть меня черт поберет, если я понимаю, как это ты, Вейстерберг, решился перебежать к ним.

Мрачный Вейстерберг сказал, что он дошел до отчаяния. Дошел до отчаяния от голода, холода и беспросветности, только и всего.

— Да, иногда мысли у нас путаются, это верно, — свысока заметил ефрейтор. — Вот, например, я. У меня тоже свои сложности. Моя невеста Лизолотта — католичка. Она не признает некоторых идей национал-социализма. Мы спорили с ней иной раз чуть не до разрыва. Споры продолжались до начала войны. Я так и не успел на ней жениться. Уж и не знаю, что я буду делать, вернувшись домой: женюсь на ней или нет. Иметь в доме врага фюрера? Хм!

— Да, трудное у вас положение, господин ефрейтор, — заискивающе сказал вор Вагнер.

— На вашем месте я послал бы ее ко всем чертям, — выкрикнул Кирш: ему так хотелось снять с себя клеймо пораженца!

— Не знаю, не знаю, — глубокомысленно проговорил ефрейтор, качая головой.

Поговорив, они продолжали работать, молча и сосредоточенно таская в ямы мертвецов, копая новые ямы, прячась от огня русских, проклиная все на свете, страдая от зверского ветра, от несварения желудка, потому что ели, что подвернется под руку, немытые, обовшивевшие, с серыми, истомленными лицами, похожими на лица тех, кого они валили и валили на дно ямы…

— Перестаньте морочить мне голову, Шмидт! — с презрительной гримасой бросил генерал от артиллерии, командир пятьдесят первого корпуса Вальтер Зейдлиц, пожалуй единственный офицер, сохранивший здравый смысл, давно потерянный офицерами армии. — Мне надоели ваши моральные наставления. Я не мальчик в коротких штанишках, черт побери, и не мне слушать ваши прописные истины. В нашем положении возможны только два решения: или Брежно, когда войска генерала Лицмана, окруженные под Лодзью, — это было, если не ошибаюсь, в феврале тысяча девятьсот пятнадцатого года — вырвались из котла, подобно нашему… или же нам предстоят Канны. Ничего другого быть не может.

— Да, да, я читал преступную докладную записку, составленную вашим начальником штаба полковником Клазиусом от двадцать четвертого ноября, когда вы, конечно, рукой Клазиуса писали, что необходимо, вопреки приказу фюрера, подчиняясь только чувству ответственности перед немецким народом, вырваться из котла. Этот протест, к счастью, не был поддержан остальными корпусными командирами, господин генерал. К счастью, ваши мысли оказались противными тем, кто предан фюреру. — Эти слова в бешенстве, заикаясь и делая прыжки по комнате, не выговаривал, а скорее выплевывал Шмидт.

— К счастью? — взорвался Зейдлиц. — Вы слышали, Адам, что он сказал?

— Пожалуйста, потише. — остановил его Адам. — Командующий спит. Он плохо себя чувствует.

— Какая заботливая нянька вышла бы из вас, полковник Адам! — зло заметил Шмидт.

Разговор шел в приемной. Зейдлиц сидел верхом на парте. Шмидт бегал в раздражении по комнате, где было темно и пахло плесенью, а Адам стоял, вжавшись в угол.

— За ту докладную записку, — продолжал рычать Шмидт, — командующий приказал снять Клазиуса и назначил его командиром полка. Пусть он кровью искупит свою и вашу вину перед фюрером. Да, да, кровью!

— Мою вину! — Зейдлиц вздохнул.

— Между тем вся ваша вина, господин генерал, только в том, что вы здраво рассуждаете, — лениво вымолвил Адам. И добавил: — Если бы мы отказались от слепой веры в одного человека, если бы не следовали так упрямо догме, все бы могло быть иначе. Слушайте, — оживился он, — армия получила новогоднюю телеграмму фюрера, в которой он сказал, что мы всецело можем положиться на него. Прошло восемь дней… Что изменилось в нашем положении? Только то, что оно стало еще более невыносимым. Для каждого трезво думающего солдата не осталось и тени сомнения в том, сколько может выдержать армия. Фюрер сказал: «Держаться еще несколько месяцев!» Шутит он или это серьезно?

Все молчали. Даже Шмидт не нашел ответа.