— Работа не медведь, — попробовал пошутить Антон Ильич.

— Стесню вас.

— Это ты из головы выбрось. Если, конечно, у тебя в совхозе какие-нибудь особые интересы. — Это прозвучало как намек.

— Нет, тех интересов у меня пока нет. Тут совсем другое. — Люба убирала со стола посуду, Антон Ильич курил, следя за каждым ее движением. — Я ведь нелюдимка, так меня и заклеймили. — Звонко рассмеялась. — Бабуня все пристает: вылезла бы из совхоза, побыла бы на людях, себя показала, на человечество посмотрела. — Люба фыркнула. — Все старается замуж меня…

«Старая карга!» — едва не вырвалось у Антон Ильича вслух.

— Что ж ты не слушаешься бабушку? — наигранно строго сказал он.

— Послушалась. Послушалась на свою беду. Ухаживал за мной председатель нашего рабочкома. — Люба поджала губы, и сразу что-то взрослое появилось в выражении ее лица. — Два года с ним мучилась, с пьяницей.

— Давно это было?

— Девчонкой выскочила. Девятнадцати не было.

— Без деточек обошлось? — Что-то остро кольнуло сердце. «Вот еще новость! — сказал себе Антон Ильич. — Мне-то что до ее дел!»

— Слава богу.

— Обожглась, значит.

— Да еще как!

Ходики знай похрипывают.

— Теперь надолго, — сказала Люба с тем же серьезным выражением. — Хлебнула досыта замужества.

Вздохнул Антон Ильич, поднялся.

— Вы куда?

— Займусь штакетником до обхода. — И быстро вышел, чтобы не видеть этих глаз с поволокой, этой девушки, которую никак не мог представить женщиной; не видеть тени той, другой, что порой являлась ему наяву и в сновидениях.

— А я все-таки начну, — крикнула ему Люба вслед.

Кивнул.

Выйдя на улицу, Антон Ильич воровато вынул из бумажника зеркальце, снял шапку, пригладил волосы, взглянул на свое отображение.

Худощавое, чуть скуластое лицо, побуревшее на ветру. Серые спокойные глаза могли прямо и честно смотреть на людей и на весь мир: не было на совести Антон Ильича ничего такого, что бы он прятал в глубине души. Слабо очерченный подбородок выдавал главную черту его характера: доброту.

Вспоминая военную службу на германском фронте, Антон Ильич дивился, как это он мог командовать людьми, хотя и немногими, а все ж. Но всякий солдат его отделения, встань он из праха, доложил бы, что командиром старшина Галкин был «железным» и педантично справедливым. Недаром его любили, но и побаивались. Разойдется, нашумит, наобещает всяких кар человеку и отойдет. Знал: у каждого своя слабинка.

Он сохранил еще солдатскую выправку, был не слишком высок ростом, кость имел крупную, жира не нагулял, так что выглядел бы молодцом, если бы… если бы не седые, как лунь седые волосы. А стали они такими после той контузии. Когда впервые (после выздоровления) глянул на себя в зеркало Антон Ильич, ахнул: старик!

А тут, как нельзя некстати, пришло на ум, что первого апреля исполнится ему сорок лет. Седой в сорок лет… Эхма!

И принялся Антон Ильич со злостью крушить штакетник, щепки так и летели!.. Расправившись с оградой, Антон Ильич осмотрел опорные столбы, привезенные Петром Семеновичем, и остался доволен: на совесть сделаны, даже толем обили заостренные концы. Начал он для столбов копать ямы. Земля смерзлась, подавалась туго, да что она для бывалого сапера?! С такой ли управлялись, роя окопы и блиндажи, в сорок первом под Москвой? Земля, схваченная лютыми тогдашними морозами, казалась сплавом материалов неземного происхождения. Словно детские, игрушечные, крошились саперные лопатки, лопались ломы…

Лопата скребнула обо что-то. По усвоенной привычке Антон Ильич обкопал осторожно землю вокруг какого-то округлого предмета, нагнулся.

Граната!

Кольцо не снято — значит, живая. Так же осторожно Антон Ильич извлек гранату из ямы, сдернул кольцо, бросил гранату в поле. Не разорвалась.

«Немец все подчистую истребил», — вспомнились слова Петра Семеновича. Стало быть, действительно в этих местах шли жестокие бои: каждая ямка исторгала из своих недр то пригоршни расстрелянных гильз, то остатки мины или осколок снаряда. Прошедшие тут сражения обильно усеяли землю своими мертвыми семенами.

В пятой яме Антон Ильич выкопал человеческий череп: посреди лба — дырка.

Наповал.

Антон Ильич отошел немного в сторону, чтобы схоронить останки солдата — нашего или чужого, кто ж знает!

Люба окликнула Антон Ильича от двери.

— Без четверти два. — И подошла. — Что это?

Антон Ильич закапывал череп.

— Солдат. Легкая была его смерть.

— Тут страшные бои шли, — тихо сказала Люба. — Бабуня рассказывала, в нашем селе — от него и кочерыжки не осталось, оно вон там, за холмом было, в полукилометре от путей. Так вот, стоял в селе штаб какого-то полка. Наши наступали вдоль линии, а штаб полка немцы отрезали от своих, загнали в эту выемку… Человек шестьдесят их было… Санитарка, бабуня рассказывала, забежала к ней испить водицы. Шинель в крови, голова перебинтована, совсем молоденькая… Никто из них, бабуня говорит, не уцелел, бились до последнего. Может быть, кто и ушел, этого бабуня не знает. Фашисты загнали мужиков и баб в избы и с двух концов село подожгли. Кто выбегал из изб, тех убивали, остальные живьем сгорели. — Люба помолчала, может быть сдерживая слезы. — Вот тогда и убило отца и мать. А бабуня со мной в погребе отсиделась. Вытащили ее неизвестно кто, отправили в «Первомай». Хотя там немцы тоже почти все пожгли, но люди накопали землянок, в них и жили. И мы с бабуней…

Что-то еще сказала Люба, но грохот товарного состава заглушил ее слова.

— Все, говоришь, до единого полегли? — отчего-то вдруг охрипшим голосом переспросил Антон Ильич.

— Все. А вам в обход пора. — Сунула ему сверточек. — На дорожку, подорожник. — Зябко передернула плечами и скрылась в домике.

Волна за волной набегало тепло с юга, с далекого моря, с далеких калмыцких степей. Люба начала ремонт. Привык к ней Антон Ильич, так привык, что даже и думать не хотел, каково ему будет без нее. Люба правду сказала, была она действительно тихоня. Словно бы жила она здесь, а словно бы и не жила. Бывают такие люди: ненавязчивые, какие-то вроде бы незаметные, но и незаменимые в жизни. Делают они все споро, без дерганья и возни, но обстоятельно. И незаметно. Попривыкнув к Антон Ильичу, Люба часто пела под сурдинку; Антон Ильич ковырялся со своими делами: то Любе валенки подошьет, то малярную раздрызганную кисть починит, то своей обувкой займется, то газету вслух почитает.

К вечеру следующего после отбытия Петра Семеновича дня из совхоза приехала машина-попуток. Привезли Любе узел с ее пожитками, две подушки. Одну из них Люба упросила Антон Ильича принять в подарок: на память.

— Ляжете, меня вспомните.

— Я и без того тебя не забуду.

— Ну да!

Антон Ильич отказывался: есть у него подушка.

— Этот блин?

А когда Антон Ильич ушел в обход, подушку сожгла. Антон Ильич только руками разводил.

Еще и потому, что вместе с вещами и горой всякой снеди прислала бабуня связку книг. Заглянул в них Антон Ильич, и оторопь его взяла: книги учебные, студенческие, сплошь мудреная наука.

— Это для чего ж?

— А я на заочном. На третьем курсе биологического факультета.

— Ты?

— А что вы удивляетесь? Или туповатой вам кажется совхозная маляриха? — Глаза так и прыгают, чертенята.

Антон Ильич смешался.

— Ну и ну, — только и нашелся сказать.

Так что все вечера Люба зналась только с книгами и тетрадями. Бывало, и за полуночь прихватит. Антон Ильич притворялся, будто спит, а сам глаз с нее не сводит.

И страшная боль, глухая тоска овладевали им в такие минуты. Вот окончит ремонт и уедет; уедет, скроется с глаз, и никогда не увидеть ему эту женщину… Найдет себе мужа в пару, забудет, как жила бок о бок с невежественным солдатом, с молодым еще стариком.

За полторы недели Люба управилась с ремонтом. Антон Ильич перестелил полы, пригнал рамы и расшатанную, отчаянно визжащую дверь, починил стол, скамейки, табуретки. Люба покрасила их. А в печку вставила изразцы, достала в совхозе из барского дома, там теперь размещалась контора. Только тот дом и спасся от фашистского погрома: стоял там их штаб, потому и уцелел дом.