На этот раз я посадил ее себе на закорки. Она обхватила руками мою шею, а оцарапанное и обожженное лицо прижала к моему, ее подбородок упирался мне в плечо.

— Может быть, ты знаешь путь покороче? — спросил я, чувствуя, как солнце жжет мне лицо, а на спине болит рана.

— Ты так торопишься вернуться? А я думала, мы только начали развлекаться.

— Я, наверное, сбился с дороги.

— Нет, это и есть самый короткий путь. Только держи немного левее. Помнишь, ты мне излагал закон Эверса, что ничего не получается по плану. Так вот, я тебе сейчас изложу закон Каваны, — сказала она мне на ухо. «Эверс» прозвучало у нее как «Эверш». — Вода была так хороша и прозрачна, заниматься любовь было так приятно…

— Так в чем суть твоего закона? — спросил я.

— Не бывает яблока без червоточины.

— Ты сильно трясешь, — сказала она.

— Я думал, тебе это нравится.

— Я не жалуюсь — все превосходно. Но, прости меня, для автогонщика ты не так уж стремительно преодолеваешь пространство.

— Я совсем выдохся, Салли. Стараюсь идти как можно быстрее, но дорога очень плохая.

— Черт возьми, Форрест, почему ты сразу не сказал? Дай мне сойти. У тебя же ноги сильно поранены.

— Ты хочешь подождать автобуса?

— Ну-ка, чурбан, дай я забинтую тебе ноги своей рубашкой.

Я осторожно спустил ее и посадил на камень, но, как оказалось, не очень удачно.

— Черт побери, Форрест. Неужели ты не мог найти более гладкий камень. — Я пересадил ее на песок, и она стала расстегивать рубашку. — Помоги мне разорвать ее, — сказала она. — Я, кажется, так ослабла, что не могу даже разорвать рубашку. Может быть, начать с рукавов — оторви их и сделай из них носки. А потом намотай еще поверх материи.

Я разорвал рубашку, всунул в рукава ноги, а остальную ткань обмотал вокруг ступней. Со стороны это выглядело так, будто мои ноги завернуты в салфетки.

— Да, это, конечно, не сравнить с моими сапогами из страусовой кожи, — сказал я.

— Мне ты больше нравишься в этих рукавах от рубашки. В этом году, похоже, самыми модными в Финиксе будут сапоги из рукавов.

Салли вновь взобралась мне на спину.

— Теперь иди аккуратно, — сказала она. — Это была моя любимая рубашка.

Мы выглядели как изгнанники из Эдема в кино на библейские сюжеты: голая женщина с головой, обмотанной красной от крови тряпкой, едет верхом на голом мужчине с ногами, обернутыми окровавленными лоскутами рубашки.

Шипы и колючки царапали мне руки и ребра.

— Левее, Форрест, левее, ты сбился с дороги.

— Я не вижу никакой дороги.

— Вон туда, к той скале. А потом сразу влево от нее.

— О какой скале ты говоришь?

— Я думала, у автогонщиков должно быть хорошее зрение.

— Но в этом направлении я вижу по крайней мере пятьсот скал, не считая камней и булыжников.

— Посмотри, какие кругом яркие краски!

— В основном зеленая и коричневая.

— Ты плохо смотришь. Взгляни: каждая скала и колючка на кактусе как будто окружена оранжево-розовым ореолом.

— Как там тебе наверху, водитель?

— Я, пожалуй, немножко вздремну.

— Лучше бы ты следила за дорогой.

— У меня вложений в страховку двадцать миллионов долларов, — сказала она сонным тягучим голосом, — и я буду спать в любое время, когда захочу, черт возьми.

Мне пришлось еще три или четыре раза останавливаться, чтобы передохнуть. А это означало, что каждый раз надо было найти камень подходящей высоты и конфигурации, чтобы осторожно посадить на него Салли. Один раз я попытался разбудить ее, но безуспешно. Она была без сознания, лоб у нее горел. У меня тоже вся кожа была опалена солнцем, и я боялся, что долго не протяну. Но самое главное — найти дорогу, она была где-то впереди.

Я держал путь к отдаленным холмам, и вот, спустя, как мне казалось, несколько часов, а в действительности, вероятно, прошло не больше часа, я увидел проселочную дорогу. Салли похрапывала у меня за спиной, и я испытал такое облегчение, что даже не сразу спохватился: я ведь не помню, где на дороге стоит машина — справа или слева.

Я решил, что слева, и стал подниматься по склону холма к дороге.

Проснулась Салли.

— Куда, к дьяволу, мы идем? — спросила она.

— К нашей машине.

— Ты сошел с ума, Эверс, — сказала она. — Ты что, забыл, что вместе с твоими штанами они забрали и ключи от машины? Или у тебя есть запасные, спрятанные в тайнике?

— Да, действительно, нам придется голосовать.

— Да, это просто блестящая идея, дубовая ты голова. Голосовать! Ты поражаешь меня, бестолковый интеллектуал. Ты упустил одну небольшую деталь, что мы не на шоссейной магистрали! Здесь едва ли одна машина проезжает за четыре-пять часов.

В ее голосе появились истерические нотки. И начался бред.

— Слушайся меня, малыш, и будь осторожен, не убегай далеко, а то тебя раздавят, как жука; не играй на дороге, иначе я тебя хорошенько отшлепаю, — бормотала Салли. — Ты лучше играй здесь, поблизости от ручья, тут я могу следить за тобой. Если выйдешь на дорогу, мама тебя как следует отшлепает, слышишь? Испеки пирожки из песка, пока не пришел папа. Займись чем-нибудь, а то я накажу тебя.

— Смотри, Салли, машина, — сказал я. Над холмами, приближаясь к нам, поднимался столб пыли.

— Мама, на дороге уже два дня не было ни одной машины. Подними меня, я хочу посмотреть, кто там едет. Я знаю папину машину, может быть, это папа?

Машина поднялась на верхушку холма — это был большой белый «кадиллак» с опущенным верхом. Я встал посреди дороги, а Салли, одной рукой обнимая меня за шею, другой отчаянно размахивая, кричала: «Папа, папа! Папа вернулся!»

Сидевшая за рулем женщина с маленьким круглым личиком и голубыми прядями волос, в изумлении разинув рот, смотрела на нас, вцепившись в руль обеими руками. Она не замедлила скорость и даже слегка вильнула в нашу сторону, так что мне пришлось в последний момент отступить, чтобы не попасть под машину.

Салли продолжала махать рукой и кричать: «Папа! Папа!», но белый «кадиллак» уже промчался мимо, и голубые волосы были едва видны над спинкой сиденья. Машина поднялась на вершину следующего холма и исчезла из виду, оставив за собой облако пыли, и в пустыне вновь воцарилась тишина.

— Похоже, мы не выглядим как идеальные попутчики, — сказал я, думая, что, если нам сильно повезет, эта голубоволосая дама в «кадиллаке» хотя бы сообщит о нас в полицию.

— Папа, — произнесла Салли совершенно детским голосом, положив подбородок мне на плечо, — пожалуйста, пойдем домой.

Я не знал, как далеко мы находились от фургона Салли. По крайней мере, за милю или две. Я повернулся и пошел по дороге, одну за другой переставляя обмотанные тряпками ноги.

— Мы скоро будем дома, дорогая.

Ее голос отдавался глухо, как в большой и темной пещере. Он звучал как манящее обещание теплоты, надежды и желания. Я не мог разобрать слов. Но вот она сбросила с меня одеяло и сказала:

— Ну, вставайте же, лентяй. Мистер Эверс, пора вставать — вам сегодня выписываться.

Мне доводилось спать в сыром фургоне, стоявшем позади сарая в Букингеме, в постели, пахнущей сыростью. И лежавшая рядом женщина с пухлыми ручками и мягкими бедрами, с защищенной в Кембридже ученой степенью по химии, желавшая стать автогонщицей, шептала мне на ухо: «Еще раз, ну еще разок!» Мне доводилось спать и в первоклассном отеле в Лондоне, где обо мне знали еще до того, как я зарегистрировался. Приходилось спать и в Шато-де-Шандон, в кровати в виде ладьи, где, как нашептывала мне на ухо герцогиня, Наполеон занимался любовью с дамой из ее рода. Я спал в кровати, похожей на туннель, где мы — я и моя бывшая жена — лежали, прижавшись каждый к своему краю, так плотно, как спасшиеся во время кораблекрушения прижимаются к доскам плота. Мне случалось, бывало, спать в мотелях Австралии, в отелях для яхтсменов во Флориде, на туристических базах в Греции, в роскошных пятизвездочных гостиницах Австрии. А бывало и так, как, например, было в Форд-Англии в Португалии, где я спал в одной кровати со своим механиком Майком, у которого волосы в бороде блестели от смазочного масла, и он во сне шептал мне в ухо: «Сьюзи, дорогая».