– Бедняжка, – произнесла мама и стала рассеянно блуждать взглядом по кухне.

Чайник закипел. Я залила горячей водой бульонный концентрат и передала чашку Дугласу. Аромат от нее распространился по кухне, и у меня рот наполнился слюной.

– Мы были с ней, – сказала мама. – Там, на дороге. Тебе уже сообщили?

Вместо ответа Дуглас сделал глоток бульона, а я вытащила его тарелку из духовки и поставила перед ним. Он неподвижно сидел на стуле, но мерцание света, падавшего на него, создавало ложное впечатление движения.

– Скорее всего, она не почувствовала боли. Просто тихо умерла.

Он кивнул и принялся за еду. Он ел быстро, но аккуратно и продолжал говорить, не глядя на нас.

– Когда развалины дома стали представлять опасность, их снесли, и с тех пор она спала в старом сарае на пляже. Я снова потерял ее из виду на какое-то время – и наконец обнаружил, что она слоняется возле дома Фрэнка и живет в старых конюшнях. Думаю, ей хотелось быть поближе к Сьюки. Видите ли, она чем-то напоминала ей мою сестру. – Дуглас сделал еще один глоток бульона. – Так же, как и ты, Мод.

«Неужели из-за этого она и преследовала меня?» – подумала я.

– У тебя ее зонт, – сказала я. – Я видела его в твоей комнате.

Дуглас застыл на мгновение, как будто разглядывая луковицу на столе. Возможно, пытался понять, что я делала у него в комнате. И тут я вдруг вспомнила, что оставила пластинку с арией из «Дон Жуана» на граммофоне, и мне стало интересно, заметит ли это Дуглас, вернувшись к себе в комнату.

– Я забрал у нее зонт, – объяснил он. – Она… она пробралась к тебе в комнату, когда ты болела, и я не знал, что может взбрести ей в голову.

– Наверное, я ее видела, – призналась я. – Правда, тогда мне казалось, что ко мне в комнату заглядывает много разных людей.

– Она приходила сюда и брала у вас еду, – продолжал Дуглас. – Мне следовало бы вам сразу сообщить, но мне было стыдно. Да она больше ничего и не брала, по крайней мере, ничего ценного.

– А пластинки? – напомнила я. – Их осколки валялись в саду. Ведь это дело рук твоей матери. Разве не так?

– Нет, боюсь, это сделал я. Я отложил их для Сьюки, и вот однажды ночью она проникла в дом к Фрэнку, я говорю о матери. Я не знаю точно, каким образом и зачем, но она пробралась туда. Фрэнка не было дома. Сьюки страшно испугалась и прибежала сюда. Было около десяти часов вечера. Я возвращался из кино и встретил ее на улице. Мы поругались. Она разозлилась, потому что моя мать ее так напугала, а я вышел из себя, потому что она наговорила мне о ней много плохих слов. Сьюки не хотела меня оскорбить, но я все равно сильно обиделся. Потом твоя сестра отправилась домой, вернулась к Фрэнку, а я пошел к себе в комнату, разбил пластинки и, не зная, что с ними делать, выбросил их в дальнем углу сада, а ты нашла их, прежде чем я успел их убрать.

– «Прошу тебя, давай останемся друзьями», – произнесла я, механически процитировав письмо Сьюки.

– Что?

Я покачала головой.

– А она рассказала Фрэнку? О твоей матери?

– Она собиралась, но я попросил ее ничего ему не говорить, – ответил Дуглас. – Я не хотел, чтобы этот подонок хоть что-то знал про меня. Он бы использовал эту информацию против меня.

Дуглас тщательно доел остатки того, что оставалось у него на тарелке, и я отнесла ее в раковину. Потом я стояла и рассматривала белесое брюшко освещенной ярким светом моли, приставшей к стеклу.

– И что же такого сказала Сьюки, что тебя так разозлило? – спросила мама.

– Сказала, что я должен поместить мать в специальное учреждение для душевнобольных. Но я не смог бы сделать этого. С меня хватило того, что мы потеряли дом. Я не мог отправить ее в лечебницу. Ведь она всего лишь хотела вернуться к себе домой и находиться рядом с тем местом, где когда-то жила моя сестра.

– Хочу домой, – говорю я.

Но поблизости никого нет, и мои слова растворяются в воздухе, заглушенные высоким густым кустарником, мягким дерном и аккуратно подстриженными деревьями. У меня в руках маленькая лопаточка, и я, конечно, громко постучу ею, если еще раз найду что-то такое, обо что ею можно будет ударить. Я не знаю, где я. Не знаю, как я здесь оказалась. Я чувствую запах подстриженной травы, но не вижу цветов.

– Ну, пожалуйста, – повторяю я. – Я очень хочу домой.

За живой изгородью кто-то идет, качая головой. Я пытаюсь стучать лопаточкой по стволу дерева, но звук практически не слышен, и прохожий не обращает на меня никакого внимания. У меня возникает подозрение, что я должна прокопать себе выход и именно для этого мне и дали лопаточку. Но я не знаю, как копают туннели. Я никогда особенно не любила старые фильмы, и мне в голову ни разу не приходила мысль, что когда-нибудь мне придется спасаться бегством из замка Кольдиц [12]. Я иду вдоль лужайки по направлению к улице, срываю листья и держу их в руках. Складываю их, разрываю на кусочки и разбрасываю по земле. Но есть я их не стану, что бы мне там ни говорили.

Какая-то женщина переходит дорогу. Она машет мне рукой, а я пытаюсь спрятаться за живой изгородью, опускаюсь на колени, сильно разбив их при этом.

– Привет, мама, – говорит она, перегибаясь через изгородь, отчего упругие ветки с блестящими листьями наклоняются, ощетинившись. – Что ты там делаешь?

У женщины короткие светлые локоны и веснушки на изрезанном морщинами лице. Я медленно поднимаюсь с травы, ухватившись руками за ветки. У меня на брюках множество маленьких листочков, а руки стали зелеными.

– Я приехала, чтобы забрать тебя домой, – говорит она. – Тебе здесь было хорошо?

Я не обращаю на нее внимания и смотрю на здания напротив. Мне они кажутся совершенно не знакомыми. Для моей улицы они слишком новые и слишком чистые. Там много строителей в блестящих куртках и огромная куча материала, такого водянистого и с примесью песка. Я смотрю на нее и вспоминаю пляж, Сьюки и кровоточащие ногти. Я вспоминаю те довоенные годы, когда мне было семь или восемь лет и когда Сьюки закопала меня в песок по самую шею. Я пыталась выбраться, но не могла, и крупицы песка попали мне под ногти, я натерла себе руки и так испугалась, что стала еще глубже погружаться в песок; он сыпался мне в рот, и я начала задыхаться.

– Я понимаю, ты на меня страшно сердишься, – говорит женщина. – Но я попытаюсь загладить свою вину.

– Очень сержусь, – повторяю я. – Я так рассердилась, что пришла домой и разбила все ее пластинки и закопала их в саду.

Теперь я чувствую самый настоящий гнев и представляю себе пластинки, но почему-то одно не сочетается с другим.

– Я подумала, что мы могли бы посетить Элизабет.

– Элизабет, – говорю я. – Она пропала.

Слова правильные, знакомые, но я не могу припомнить, что они означают.

– Нет, не пропала.

При этих словах живая изгородь снова наклоняется, и от блеска ее листьев мне становится страшно. Я почему-то не доверяю женщине, беседующей со мной, и из-за того, что кустарник слишком разросся, я не вижу ту часть ее тела, которая ниже груди. Я внимательно разглядываю ее лицо, но не могу вспомнить, как выглядят люди, когда они лгут.

– Ты кормила ее, – говорю я и срываю листок с куста.

– Нет, ты ошибаешься. Она в больнице, мама, с инсультом, неужели ты забыла? Помнишь, мы говорили об этом? Много-много раз. – Последнюю фразу она процедила сквозь зубы. – Как бы то ни было, она, кажется, пошла на поправку, и врачи говорят, что ее можно навестить. Хочешь, мы к ней поедем?

Я не понимаю, о чем она говорит, и не вижу ее рук и ног. У меня возникает подозрение, что их у нее нет.

– Что это такое? – спрашиваю я, поднимая крошечную лопатку.

– Садовый совок.

– Ага! Я так и думала, что тебе известно, – говорю я. – Вот ты и попалась!

– Мама? Ты меня поняла? Питер сказал, что встреча может стать для тебя настоящим шоком. Элизабет теперь совсем не похожа на ту прежнюю Элизабет, которую ты когда-то знала, но она хочет тебя увидеть.