Сталин на письмо не ответил — ни Левицкой, ни Шолохову.

Обещанное письмо Фадеева о «Тихом Доне» пришло только в апреле, в разгар нового скандала вокруг романа. Изменения, на которых настаивал Фадеев, были чудовищными. Он предлагал выбросить из третьей книги ни много ни мало 30 глав. Фадеев заявлял, что если Михаил не сделает Григория Мелехова большевиком, то роман не может быть напечатан. «Закон художественного произведения требует такого конца, иначе роман будет объективно реакционным». Стоило ждать несколько месяцев, чтобы прочитать это авербаховское заклинание! Михаил ответил Фадееву, что такого закона в природе не существует, делать из Григория «окончательного большевика» он не может, а лавры Кибальчича его не смущают.

«Что касается других исправлений (по 6 ч.), — написал Михаил позже Левицкой, — я не возражаю, но делать всю вещь — и главное, конец — так, как кому-то хочется, я не стану. Заявляю это категорически. Я предпочту лучше совсем не печатать, нежели делать это помимо своего желания, в ущерб роману и себе. Вот так я ставлю вопрос».

До 1929 года вешенцы относились к Михаилу почтительно, но, в общем, не видели особой разницы между ним и другими станичниками. Да он и ничем особенным, кроме диковинной своей профессии, не выделялся. Дом его рядом с солдатовским куренем, купленный с помощью тестя, когда пошли большие гонорары, был как все дома в Вешенской, отличался только высокой радиоантенной да новеньким забором. Низкие три комнаты, передняя с печью-лежанкой, застекленная галерейка, обычная для уездных городов и сел обстановка, занавески на окнах, разностильная мебель, в спальне — горы подушек, детская кроватка с кисейным пологом, много игрушек; в небольшой столовой — та же провинциальная мебель, большой радиоприемник и патефон. «В низах», в полуподвале, как заведено на Дону — кухня, хозяйственные кладовушки, русская печка, массивный крепкий стол и табуретки. В «красном углу» — икона святого целителя Пантелеймона. Тут же, в «низах», стояла деревянная кровать, на которой спала помощница Анастасии Даниловны Анна.

Кроме радиоприемника и патефона, забавы состоятельных людей, необычным для донского уклада был выделенный Михаилом себе в новом доме кабинет с письменным столом, машинкой, этажеркой с пластинками, книжным шкафом, заполненным дореволюционными изданиями Байрона, Шиллера, Льва Толстого, Тургенева, Белинского, Герцена, Бунина, Андреева, Блока. Стену украшал ковер, а на нем висела шолоховская коллекция оружия: казачья шашка в серебряных ножнах, несколько охотничьих ружей, револьверы, ножи да нагайка с рукояткой из козьей кожи.

Таковы были «хоромы» Михаила, о которых ходило столько сплетен в Москве. А знаменитый шолоховский баркас, о коем тоже много говорили (как в Америке, наверное, говорят о яхте какого-нибудь миллионера), был обыкновенной небольшой рыбацкой лодкой, к тому же еще и дырявой.

На базу шолоховского куреня обитали конь Серый, за которым ухаживал рабочий Николай, корова, любимица Анастасии Даниловны и Маруси, две охотничьих собаки — гордость Михаила, и большое поголовье домашней птицы — куры, гуси, утки, индейки. В общем, обычное середняцкое хозяйство, если не брать в расчет «батраков» — Анну и Николая. Но Михаил был человеком городской профессии и мог, в отличие от горемычных крестьян, иметь домашних работников, не считаясь при этом «кулаком».

Но в 29-м году все изменилось. Казаки, и зажиточные, и победней, в одночасье лишились всего: земли, крупного скота, инвентаря и даже домашней птицы. А вот знаменитого писателя раскулачивать не стали, да и не числился он крестьянином, земельного надела, кроме подворья, не имел.

Вот тогда станичники отчетливо почувствовали разницу между собой и Шолоховым, тогда и стал нежданно-негаданно Михаил на Верхнем Дону кем-то вроде «барина» — или «пана», как говаривали в тех местах. Так уж повелось на Руси: встречают по одежке, провожают по уму, но оценивают человека все же по одежке. В сущности, те станичники, что слушали «Тихий Дон» при свете керосиновой лампы, восхищались писательством Михаила точно так же, как некогда восхищались его спектаклями на сцене народного театра. Писатели, артисты, чтецы-декламаторы, слепые певцы, ярмарочные клоуны, бродячие циркачи, цыгане с медведями — всё это были, в восприятии простых казаков, люди, призванные за деньги развлекать народ. Никто уже не говорил, что писательство Михаила — «не мушшинское дело», но и вровень с «мушшинским» никому не приходило в голову его ставить, как не ставят рядом казака-землероба и артиста, изображающего казака. Уважать молодого Шолохова уважали, но все-таки с неуловимой долей иронии.

И вот когда люди в горький час свой увидели, какую могучую защиту в жизни дает это несерьезное писательство, они поняли, наконец, что Михаил не просто уважаемый человек, но еще и знатный — как некогда помещики, коннозаводчики, атаманы, прасолы и купцы. Петр Яковлевич Громославский говорил жене довольно: «Не ошиблась ты, старая, с зятьком! Наскрозь увидала, что за человек Михаил. Я-то все: «ломоть отрезанный», «перекати-поле»!.. А энто ить купецкая порода, оне в воде не тонут и в огне не горят! Он зараз, гутарят, лучший писатель в Эсэсэсэрии! И единственный на весь Дон кулак!»

Сначала подобные разговоры забавляли Михаила, потом стали раздражать. Меньше всего он хотел бы, чтобы его достаток колол кому-то глаза, но и прятать его от глаз людских не собирался. Что он, вор? Людям не станет лучше, если он скроется от них за высоким забором или вообще уедет в город, считал Михаил. Для них, может быть, очень важно, что он, знаменитый писатель, не бежит с перепаханного коллективизацией Дона. Когда-то его отец потерял все, сам Михаил уехал в Москву с жалкой котомкой в руках, а теперь он живет не хуже, чем отец в лучшие годы. Значит, глядя на него, люди могут обрести веру, что не все еще потеряно, еще возможна жизнь, перемены к лучшему. Важно лишь не закрываться от людей, помогать им, делиться всем, чем можно.

И люди пошли к нему за помощью. Они просили не только денег и еды, но и заступничества перед властями. Заступничества просили даже чаще. Михаил помнил, как рассказывал ему Харлампий Ермаков о своей работе в Комитете крестьянской взаимопомощи: «Всем я помочь никогда не смогу, но для тех, кому совсем туго, обязанный в лепешку разбиться». И Михаил шел в РИК, в партячейку, просил, уговаривал. Как правило, ему старались идти навстречу.

В отличие от многих собратьев по перу, он не любил разглагольствовать во хмелю о священной роли русского писателя как ходатая за народ, но, когда пришло его время стать таким ходатаем, взял на себя эту роль, как будто готовился к ней всю жизнь, без позы и самолюбования. Но, очевидно, далеко не всем это понравилось… На памятном сентябрьском пленуме РАППа партийный выдвиженец из Ростова-на-Дону Владимир Ставский вдруг ни с того ни с сего заявил о «необходимости для Шолохова переменить место жительства, переехать в рабочий район». Михаил сначала подумал, что это гипербола, развивающая давнюю идею — будто бы ему необходимо «впитать в себя лицо рабочего класса». Но вскоре вслед за Ставским предложение о переезде (неизменно звучало: «в отличную квартиру») повторили и другие писательские и партийные начальники. Михаил понял, что кому-то он сильно стал поперек горла на Дону. Впрочем, кому именно, догадаться было не так уж и трудно. Любая помощь «лишенцам», включая еду и детские вещи, считалась преступлением, а он не только ее оказывал, но еще ходил просить за несчастных в местные советские и партийные органы. А там не могли наотрез отказать всесоюзной знаменитости…

Иногда просьбы о помощи приходили с совсем неожиданной стороны. Председателем Вешенского колхоза, к немалой растерянности казаков, был назначен молодой еврей, «двадцатипятитысячник» Або Аронович Плоткин, бывший механик речного пароходства. Взялся он за дело по-большевистски энергично, сдал государству все излишки хлеба, едва не разбазарив семенной фонд. Когда же на носу оказалась новая посевная, пришлось ему схватиться за голову. На хозяйственные нужды требовались деньги, а где ж их взять? Хлебных излишков не продавали, колхозная касса пуста. Государство обещало кредиты, да так и не дало. А Плоткину из райкома — план посевной кампании и разнарядку на урожай. Было от чего схватиться за голову: ведь о ней, родимой, в случае срыва посевной шла бы речь! Колхозники посмотрели на потерявшегося «Ароныча», посоветовали: «Сходи к Шолохову. На соседней улице живет. Он человек простой, последним поделится».