Вторая половина 28-го года и первые месяцы следующего, 29-го, были пиком безоблачной славы Шолохова. Но вскоре все изменилось.

В одном из выступлений той поры Фадеев (о «Разгроме» которого, как и опасались напостовцы, за шумной славой «Тихого Дона» все почти забыли), сказал: «Возьмите, какой чудовищной жизненной хваткой отличается Шолохов. Можно прямо сказать, что, когда его читаешь, испытываешь настоящую творческую зависть, желание много украсть, настолько это хорошо. Видишь, что это по-настоящему здорово, неповторимо».

Неизвестно, насколько искренним был в тот момент Фадеев, но известно, что далеко не все завидовали славе молодого писателя так, как он говорил — «по-хорошему».

Начало великой сплетне о «Тихом Доне» и самом Шолохове положили, очевидно, ставшие известными в напостовском окружении слова Авербаха, сказанные Аузгину, что Михаил, по сведениям ГПУ, «встречался с каким-то белобандитом», когда собирал материал для романа. Не исключено, что «белобандит» этот (или — «белый офицер»), по законам игры в испорченный телефон, превратился в соавтора «Тихого Дона», а потом и в единственного автора. Пресловутая тайна «Тихого Дона» была, быть может, всего лишь тайной о роли Харлампия Ермакова в процессе создания романа, но открыть тайну эту по известным причинам Михаил тогда не мог. Ясно и то, что таинственный «белогвардеец» явился лишь поводом, не будь которого нашелся бы другой.

В ноябре 28-го года к литературному консультанту издательства «Московский рабочий», старой большевичке Евгении Григорьевне Левицкой, искренне, даже с некоторой экзальтацией, как это бывает у немолодых евреек, влюбленной в «Тихий Дон» и его автора, пришел давний знакомец Михаила по Госиздату Феоктист Алексеевич Березовский. Он задал Левицкой неожиданный вопрос:

— Как на вас свалился «Тихий Дон»?

Евгения Григорьевна не знала, что «Тихий Дон», прежде чем «свалиться» на «Московский рабочий», уже побывал в ГИЗе и не без помощи Березовского был отвергнут, и стала увлеченно рассказывать гостю, как пришла к ней Аня Грудская, молодая, экспансивная коммунистка, руководившая сектором художественной литературы, и, сияя, сказала: «Вот прочтите эту рукопись! «Тихий Дон» — Михаил Шолохов! Не пожалеете!»

— Впечатление, и впрямь, было ошеломляющее. Все было неожиданно, необыкновенно. Описания природы, яркие картины Дона, азарт рыбной ловли, первые встречи Григория и Аксиньи, зарождение их любви и близости…

Березовский как-то кривился, слушая эти слова, но помалкивал.

— До глубокой ночи я не могла оторваться от чтения — пока не закончила всю рукопись. Ее взял у меня сын Игорь — и такое же впечатление создалось и у него. Через несколько дней Грудская приводит ко мне паренька, одетого в коричневую кожаную куртку и кубанку. «Вот это и есть автор «Тихого Дона», который вам так понравился!» — говорит. «Это — автор «Тихого Дона»? Вот не ожидала!» — удивляюсь я, глядя на него. «А что?» — спрашивает он с такой, знаете, дерзинкой и смелостью. «Я думала, что автор такого изумительного произведения взрослый человек…» — «А я?» — с некоторой даже неприязнью говорит он. «А вы, — засмеялась я, — в возрасте моего младшего сына Игоря…» Тут он тоже засмеялся. Так состоялось мое знакомство с романом и Михаилом Александровичем.

— Стало быть, вы не знаете, как он работал над «Тихим Доном», и столкнулись, так сказать, с готовым продуктом? Это была машинопись?

— Ну да. А почему вы спрашиваете?

— Ваш рассказ для меня очень важен. Ведь правду говорят: первое впечатление редко обманывает. Вот вы сказали: «Я думала, что автор такого произведения взрослый человек». Вы точно выразили то, что и мне не дает покоя. Я ведь знаю Шолохова больше вас, редактировал некоторые из его рассказов, выходивших в массовой библиотечке Госиздата. Кстати, большей частью они были написаны от руки, — выделив голосом последние слова, Березовский многозначительно посмотрел на Левицкую. — Я старый писатель, но такой книги, как «Тихий Дон», не мог бы написать… Разве можно поверить, что в 23 года, не имея никакого образования, человек мог написать такую глубокую, такую психологически правдивую книгу… Что-то неладно!

— В каком смысле? — удивилась Евгения Григорьевна. — Вы намекаете, что не он написал «Тихий Дон»?

— Знаете, — таинственно понизил голос Березовский, — мне сообщил человек, которому можно абсолютно доверять, что в газету «Правда» или в ЦК, или в РАПП приходила старушка, мать убитого белогвардейского офицера, и просила защиты прав ее сына, написавшего такую замечательную книгу.

Евгения Григорьевна засмеялась.

— Вы что? — удивленно уставился на нее Березовский. — Хотя она и мать белогвардейца, но все же, знаете…

— Да нет, я не поэтому, — спрятала улыбку Левицкая. — Я, Феоктист Алексеевич, хоть убейте, не представляю, чтобы «Тихий Дон» написал белый офицер! Это вопрос не образования и даже не литературного таланта: офицеры не работают в поле, не ловят рыбу бреднем, по-другому ухаживают за женщинами… Уж я-то в юности видела, как они ухаживают! — лукаво сказала она.

Березовский несколько раз кряду мигнул. Эта мысль была для него неожиданной.

— Да, женщины, рыбалка… — промямлил он. — А вы в поведении Шолохова не заметили ничего антисемитского? — ни с того ни с сего доверительно спросил он. — Я, знаете, в разговорах с ним замечал…

— Что вы замечали? — прищурилась Евгения Григорьевна.

— Да такую, знаете, иронию… Одного еврея в Госиздате упорно называл станичником…

Левицкая снова засмеялась. Березовский, не сводя с нее внимательного взгляда, тоже нехотя улыбнулся.

— Это шолоховский юмор — с другим не спутаешь! — отсмеявшись, сказала Евгения Григорьевна. — Всего одно слово, а готовый анекдот! А вы говорите — «белый офицер»!

— Да это вообще-то не я говорю… — пробормотал Березовский. — Но неужели вы считаете, что эти погромные шуточки — остроумно?

— Феоктист Алексеевич! Не знаю, видели ли вы настоящие погромы, а я видела. Эти люди, погромщики, были страшно, сверхъестественно серьезны. Они не грабить шли — о нет! — а именно громить, как идут громить вражескую армию. И мне кажется, что если бы кто-нибудь пошутил над этой их серьезностью, дал понять, что теперь не война, или просто бы рассмешил, хотя бы и еврейским анекдотом, они бы посмеялись, пришли бы в себя и отправились восвояси. Юмор действует примиряюще. Вы думаете, почему евреи любят его? Разве Талмуд их учит юмору? А потому, что он хорошо снимает многовековое напряжение.

Березовский заскучал.

— Однако засиделся я у вас, — засобирался он, — пора и честь знать. Все же что-то не так с этим «Тихим Доном»! — бросил он, уже уходя. — До свидания, товарищ Левицкая.

Он ушел, а Евгения Григорьевна все думала об этом странном разговоре. Ей приходилось читать сочинения Березовского: одно из них называлось, как и у Горького, «Мать», другое, недавно написанное, «Бабьи тропы». Припоминая их, она пришла к выводу, что Березовский действительно не смог бы написать ничего даже отдаленно похожего на «Тихий Дон». Но что за странная логика: я не могу написать глубокую, психологически правдивую книгу, стало быть, и молодой Шолохов не может! У меня нет таланта, так и у него быть не должно! Обыкновенная зависть!

Но Левицкой не доводилось до сих пор сталкиваться с литературной завистью в ее чистом виде: по существу, молодая советская литература, если понимать под ней пролетарских писателей и писателей-коммунистов вообще, такого явления еще не знала. Завидовать, конечно, завидовали — например, гонорарам и тиражам, но то была не зависть к гению, а к подобным себе. Но вышел «Тихий Дон» и разрушил царство литературного равенства. Это было подобно изгнанию из рая. Не «красный граф» Толстой, не Булгаков, не набивший оскомину Пильняк стали обладателями неслыханных тиражей и баснословных гонораров, а рядовой, до сей поры ничем особенно не выделявшийся член РАППа. Впрочем, простили бы ему братья-писатели и тиражи, и гонорары, как прощали выдвиженцам типа Либединского и Фадеева. На тех остановила выбор партия, и досадно было, что именно на них, но — и только. А тут успех ослепительный, невиданный, потрясающий все основы — и совершенно очевидно, что не запланированный Агитпропом. Случилось то, чего и боялись Авербах и Лузгин. Рапповское «Дерево современной литературы» зашаталось, с него посыпались литературные авторитеты.