«Ну, мне это знакомо по ГИЗу, — подумал Михаил. — «…По причинам технического и идеологического характера»! Этот номер у вас не пройдет, товарищ Лузгин!»

— Конечно, не хотелось бы, чтобы эти проблемы решались механически, — вкрадчиво продолжал Лузгин. — Это не в ваших и не в наших интересах. Поэтому идейный аспект при доработке должен преобладать. На наш взгляд, следует отказаться от тех страниц, где прямо или косвенно проявляется ностальгия по временам атаманщины, и сосредоточиться на стихийном бунте Григория Мелехова против домостроевского уклада, последовательно превращая его в сознательный протест — против казачьей верхушки, грабительской войны, офицерства и, наконец, царизма в целом. Почему Григорий обходит стороной кружок Штокмана? Какой смысл рассказывать о корниловщине, если в рядах казаков, идущих на Петроград, нет Мелехова? И, конечно же, нельзя оставлять читателя в полном сомнении: с кем же пойдет дальше герой? Даже если в конце второй книги он еще не сделает свой выбор, ужасная картина казни подтелковцев должна отвратить его от белых. А то, знаете, складывается впечатление, что ему, способному смириться с массовым убийством своих бывших единомышленников да еще кричавшему на Подтелкова за минуту до его гибели, вообще нечего делать в лагере революции.

Лузгин перевел дух, воровато глянул на Михаила. Тот смотрел спокойно, не отводя взгляда.

— Понимая, что вам, уже проделавшему огромную работу, такая задача будет трудна, я предлагаю воспользоваться помощью опытного редактора.

— Да зачем редактора? — равнодушно сказал Михаил, хотя в душе его все клокотало. — Вы позовите, к примеру, Гладкова, дайте ему тему, и он вам напишет такой роман: о стихийном протесте, переходящем в сознательный. Я же, если вы заметили, пишу роман, называющийся не «Григорий Мелехов», а «Тихий Дон», то есть на примере героя показываю судьбу всего донского казачества. А она была противоречива и в предлагаемый вами протест не укладывается. Если бы так было, казаки всегда бы стояли за советскую власть и никаких проблем ей не создавали. А вы что предлагаете? Это же будет неправдой! По-вашему, антиисторический подход — большевистский?

— Как я вам уже говорил, я сообщаю не только свое мнение. Едва ли все члены редколлегии страдают антиисторическим подходом.

— А Александр Серафимович? Из разговора с ним, еще до того, как я взялся за роман, я понял, что проблемы казачества в революции представляются ему более сложными, чем вам. Он говорил о единстве и борьбе противоположностей, а вы, получается, отвергаете и то и другое.

— Александр Серафимович уполномочил меня беседовать с вами.

Михаил подумал и сказал:

— Я хотел бы получить свою рукопись обратно.

— Пожалуйста, — с деланным сожалением пожал плечами Лузгин. Разработанный им с Авербахом план разговора допускал, на крайний случай, и такой вариант.

— Александр Серафимович уполномочивал вас возвращать мне роман? — предательски подрагивающими руками принимая тяжеленную растрепанную рукопись, спросил Михаил.

— Почему нет? Правда, товарищ Серафимович не уполномочивал меня отказывать вам. Но я и не отказываю, возвращаю рукопись для доработки. От редактора, как я понял, вы отказались. Впрочем, мое предложение остается в силе. Подумайте над ним хорошенько. Я понимаю, теперь вы раздражены, и мне нет смысла настаивать на своих предложениях. Но я готов вернуться к этому разговору позже.

— По поводу «Тихого Дона» у меня одна позиция, и едва ли она изменится со временем, — сказал Михаил. — Все или ничего. — Он вышел, не попрощавшись.

Чувствовал он себя ужасно. Неужели и впрямь Серафимович отдал его на растерзание этому Лузгину? Правка, которой тот добивался от Михаила, убивала в зародыше главный замысел «Тихого Дона», к которому он пришел путем долгих, нелегких ночных раздумий. Требования Лузгина отбрасывали Михаила назад к «Донщине», уже вошедшей в роман как составляющая его часть. Это означало, что без малого год напряженнейшей работы пойдет псу под хвост. Что делать? Идти в «Красную новь», в «Новый мир»? Этого было делать нельзя, не добившись того, чтобы Серафимович все же прочел роман. Вот когда и Серафимович скажет: «нет»…

Как на грех, поговорить с Серафимовичем по телефону ему все не удавалось. То его не было, то он вел важный разговор с посетителями и не мог подойти к аппарату, а когда Михаил звонил позже, оказывалось, что Александр Серафимович уже ушел, то он уже отдыхал, то «барышня» говорила, что номер занят… В общем, дозвонился Михаил только на третий день, уже и не надеясь, что когда-нибудь в жизни вообще увидит Серафимовича: ему уже казалось, что тот попросту скрывается от него.

— Ну, здравствуй, здравствуй, земляк! — услышал он в трубке голос Серафимовича. — А я как раз звонил в «Журнал крестьянской молодежи» насчет тебя. Мне Аузгин сказал по телефону, что ты был у него, все замечания принял в штыки и забрал рукопись. Как же так? Ты меня уже в расчет не берешь? Как ты можешь так поступать, если я еще не читал роман?

— Да я все это время только и мечтал, чтобы он попал вам в руки! — вырвалось у Михаила. — Аузгин обещал вам передать, а не передал! А со мной он повел уже окончательный разговор, заявив, что вы уполномочили его на это!

— На окончательный разговор?.. — удивился Александр Серафимович. — Ну-ка, ну-ка, расскажи подробней!

Михаил рассказал.

— Вот что, — выслушав его, заявил Серафимович, — ты не горячись. На разговор в подобном духе я его не уполномочивал. Речь шла о том, чтобы он рукопись прочел и высказал тебе свои замечания, если они возникнут. Читать Лузгину все равно бы пришлось, потому что все тексты в журнале проходят через него. Вот я и подумал: незачем терять время, пока меня нет в журнале. Но ты волен соглашаться с замечаниями Лузгина, а волен не соглашаться. Кто из вас прав, решаю я, пока еще считаюсь главным редактором.

— О вас Аузгин сказал, только когда я его прямо спросил про полномочия! А так — все время ссылался на единое мнение редколлегии!

— Вероятно, он забыл про еще одного члена редколлегии — меня, грешного. А без меня их мнение никак не может быть единым. Ты, главное, ничему не удивляйся и привыкай: это называется нравами журнала «Октябрь». В каждом монастыре, знаешь, свой устав. Лузгин по положению в ВАППе выше меня, а в журнале — мой заместитель. Такая, с позволения сказать, аномалия неизбежно порождает интриги с его стороны. Можно было бы резко поставить его на место, как, наверное, сделал бы ты на моем месте, но это — конфликт с ВАППом. Ругаться с ними себе дороже, как с бабами на рынке. Я все эти препятствия обхожу терпеливо, по-стариковски, памятуя, что последнее слово всегда за мной. Помни и ты об этом. Приноси свою рукопись, буду читать. Ты Лузгина немного измотал, показал характер, а я его возьму тепленьким — если, конечно, ты прав в этом споре, а не он. А он, между прочим, не всегда бывает не прав.

«Так ты меня специально послал в разведку боем! — подумал Михаил. — Чтобы, стал-быть, выявить огневые позиции противника, а потом спокойно подавить их! Или отступить, если задача покажется невыполнимой. Хитер, ничего не скажешь! Только мне-то каково с недописанным романом — между двух огней?»

Но вслух он ничего такого, конечно, не сказал.

Михаил отнес рукопись Серафимовичу, и потянулись томительные дни ожидания.

Серафимович, прочитав первую половину «Тихого Дона», был до глубины души взволнован, как случалось с ним в юности, когда он сталкивался с действительно выдающимся произведением искусства. Это качество он сумел пронести через всю жизнь и сохранить его вплоть до преклонных лет. Александр Серафимович всегда с сожалением думал о том, что в нынешнюю пору утрачена способность радоваться истинно талантливому, как мог Некрасов, вбегая к Белинскому с рукописью «Бедных людей»: «Новый Гоголь народился!» Правда, и поводов так радоваться давно уже не представлялось, но теперь… Теперь, прочтя две книги «Тихого Дона», он с некоторым даже изумлением понимал, что перед ним — нечто более значительное, чем первая вещь Достоевского. С первой же страницы романа стало ясно, что за последние два года талант Миши Шолохова расцвел необычайно, что «Тихий Дон» — огромный шаг вперед по сравнению с «Донскими рассказами». Но школу этих рассказов Шолохов использовал блестяще: рукой настоящего, без подмесу, мастера были написаны вставные короткие новеллы в начале романа — о турчанке, жене Прокофия Мелехова, об Аксинье, изнасилованной отцом… Серафимовича распирала мальчишеская гордость, что именно он, никто другой, предсказал превращение Шолохова в выдающегося писателя. Все претензии Аузгина, разумеется, были вздором, хотя и «идеологически безупречным». Аузгина следовало в максимально гуманной форме уломать. Серафимович, верный своей испытанной тактике, решил, что лучше это сделать, когда его заместитель, любящий хорошо покушать и выпить, расслабится в непринужденной обстановке. Он пригласил Аузгина отобедать в полуподвальном писательском ресторане в Доме Герцена.