— Идея размывается? — понимающе кивнул Серафимович.

— Точно.

— Тогда и впрямь надо писать роман, в котором не было бы схематического деления на плохих белых и хороших красных, а было бы столкновение идей, из которого рождалась бы всепобеждающая правда Революции. Но роман просто так, с кондачка, не напишешь. Надо учиться. По рассказам видно, что вы торопитесь, у вас слишком короткое дыхание. Не спешите. Возьмите какую-нибудь тему и работайте над ней серьезно, не думая о том, как бы скорее закончить. Когда вы начнете жить большой вещью, идеи появятся сами собой.

— Да идей у меня хватает! — вырвалось у Михаила.

— Вот как? — поднял брови Серафимович. — Похвально. Тогда тем более нужно искать для идей соответствующую форму. Алексей Максимович всегда советует молодым авторам писать семейный роман. Вот вы говорили, что на Дону много семей, в которых были и красные, и белые. Возьмите историю такой семьи — не в скоротечных кровавых конфликтах, как в «Родинке», «Продкомиссаре» или «Коловерти», а во всем трагизме отношений, когда становятся чужими люди, любившие друг друга. Диалектика чему нас учит? Единству и борьбе противоположностей. Так дайте на своих страницах эту борьбу, а посредством борьбы — единство, осуществляемое в победе Революции.

Если не принимать в расчет «диалектики», проницательный Серафимович сказал то, над чем в последнее время много думал сам Михаил.

Конечно же, «донские трагедии» лишь в малой степени позволяли Михаилу высказать все то, что он пережил и передумал на Дону, а потом здесь, в беззаботной Москве, когда его догадка о том, что на Дону история движется быстрее, оказалась верной. Как, в каком виде использовать то, чему он стал свидетелем, как показать резкий трагический поворот во многовековой истории самостоятельной ветви русского народа — донского казачества? С помощью семейного романа, как предлагал Серафимович? Предложение дельное, но… Михаил понимал уже, что с 19-го года, когда он начал всерьез раздумывать о происходящем, горизонт его впечатлений и мыслей расширился настолько, что семейного романа для их выражения будет уже недостаточно. То, что он накопил в себе, напоминало новое ощущение пространства, которое он испытал осенью 22-го по пути из Вешенской в Миллерово. Он увидел степь в другом измерении — не бесконечную голую пустыню, игралище бездумных ветров, а перекресток исторических путей десятков и сотен народов, живущих и уже ушедших в небытие. Трагический семейный роман, думал он, был бы похож на подробное описание отношений людей, едущих по степи, в то время как оставалось бы неясным, куда, собственно, они едут.

Воспринимая историю без особых премудростей, как прямое продолжение человеческой жизни, Михаил с сомнением отнесся к словам Серафимовича, что главной силой в романе должна быть «всепобеждающая сила Революции». Это годилось для «Железного потока», а для будущего шолоховского романа, который, как Тихий Дон где-то в глубине России, зарождался внутри него, — нет. Михаил знал цену Революции, хотя бы в пределах личного опыта, но что-то говорило ему: этот поворот в истории России, подобно прихотливому течению Дона, — далеко не последний. «Железные потоки» в ходе гражданской избороздили Донскую область вдоль и поперек, и если бы Михаил взялся описать один из них в рамках семейного романа, то получилась бы растянутая до размеров романа «Коловерть». Он же считал, что лучше хороший короткий рассказ, чем средненький роман на ту же тему. Ведь не для того же Серафимович призывал Михаила писать роман, чтобы он всего лишь преодолел схематическое изображение красных и белых!

То, о чем бы ему хотелось написать, по ощущению напоминало былину — грандиозную, величественную, трагическую, с кровавыми закатами над полями сражений, с луной, меланхолически плывущей сквозь дым пожарищ, с табунами оседланных, взмыленных лошадей, несущихся куда-то по степи без всадников, потому что всадники убиты, с четырехкрылыми аэропланами, низко, как птицы Апокалипсиса, летящими над землей, поливая все живое внизу огнем и железом. «Слово о погибели Русской земли»… Когда-то, глядя на разоренные донские хутора и станицы, он все повторял про себя это название. И по сей день оно осталось для него очевидной нотой, с которой стоило бы начинать большую вещь. «И в те дни обрушилась беда на христиан…».

Будучи уже здесь, в Москве, он взял в библиотеке дореволюционную хрестоматию древнерусской литературы и с разочарованием убедился, что тот отрывок из «Слова о погибели», который они учили в гимназии, и есть единственный сохранившийся. «Знать, рано было хоронить Русскую землю!» — усмехнулся Михаил. Он взялся читать другие памятники, напечатанные в хрестоматии, чтобы снова зазвучала для него нота, оборванная в «Слове о погибели», но не нашел ее даже в «Повести о разорении Рязани Батыем». Исторически «Повесть» точно продолжала «Слово», но написана была в иной тональности, ближе к летописи. Размышляя о превратностях истории, о возможном тайном смысле того, что до нас дошла картина не погибели, а, наоборот, процветания Русской земли, Михаил пришел к неожиданному выводу. Из книг по истории литературы, которые он читал в своей подвальной каморке для самообразования, он знал, что всякая более или менее значительная литература имела в своем основании так называемый эпос: большое, охватывающее продолжительный период времени произведение с легендарным сюжетом, героями которого были народные вожди или сам народ. У древних греков это были «Илиада» и «Одиссея», у римлян — «Энеида», у французов — «Песнь о Роланде», у испанцев — «Сид», у англичан — «Беовульф», у немцев — «Песнь о Нибелунгах» и т. д. Но у русского народа, похоже, не было такого большого эпоса! Только небольшие «Слово о полку Игореве», «Задонщина», оборванное «Слово о погибели»… Сначала этой мысли Михаил не придал особого значения: ну нет — так нет, значит, идем, как и во многом другом, своей дорогой, да и русская литература без всякого большого эпоса уже является великой. И вообще, разве литература — это тот род деятельности, где о качестве судят по количеству? Пусть «Слово о полку Игореве» гораздо меньше «Илиады», все равно оно премногих томов тяжелей.

Но потом он подумал, что, ища оборванную в «Слове о погибели Русской земли» интонацию в других былинах и песнях, он ясно чувствовал, что в каждой из них недостает чего-то, что нужно ему, дабы вычертить эпическую линию в будущем романе. Значит, большой эпос все-таки нужен русской литературе?

«Нужен — не нужен, какая разница, коли его все равно нет? — резонно ответил он сам себе, и тут его осенило: — Разница в том у что место большого эпоса в русской литературе свободно!»

От этой мысли у него разом захватило дух. Вот это задача! Это тебе не семейный роман! Эпос! А чья история в России XX века больше всего подходит для него? Конечно же казачья! Ведь в обычаях казачьего войска мало что изменилось со времен Дмитрия Донского, а тема Дона — заветная для древнерусской литературы, на его берегах разворачиваются события и в «Слове», и в «Задонщине». Роман о последних временах Войска Донского связал бы наконец в одно целое обрывающуюся эпическую линию в русской литературе! И назвать его следовало бы так, чтобы в памяти сразу возникали древнерусские эпосы с их темой Дона — «Донщина», «Тихий Дон».

Но тут он вспомнил про «Войну и мир». Вот тебе и место свободно! Да, сказывается недостаток образования… Этот велосипед на 60 лет раньше него изобрел Толстой. Однако что-то мешало ему полностью согласиться с тем, что «Война и мир» — подлинный русский эпос. Все вроде бы говорит за то, но… Вроде бы в романе есть и народ, и «дубина народной войны», Платон Каратаев, капитан Тушин… Но чего-то все-таки не хватает, как порой не хватает соли в отлично сваренном кулеше. А может, и наоборот — пересолил Толстой? Слишком много для народного эпоса в «Войне и мире» отводится места Болконским, Безуховым и слишком мало — самому народу… Все народные герои у Толстого — второстепенные. «Он написал роман о русском дворянстве, а не о русском народе», — понял Михаил. Для средневекового эпоса этого, может быть, было бы достаточно, потому что простой народ и знать тогда еще не разошлись так далеко друг от друга, а для эпоса, созданного в XIX веке, нет. Конечно, в 1812 году народ и дворянство объединились, но после войны снова пошли каждый своей дорогой. А вот донское казачество, издавна любящее отделять себя от остального народа, «мужиков», наоборот, за годы революции и гражданской испытало на себе все (и даже раньше, как понял Михаил после Кронштадтского восстания), что пережил за эти годы весь народ. Именно от казачества, причем главным образом донского, часто зависело, в какую сторону повернутся события. Корниловское выступление; уход казачьей охраны от Зимнего в октябре 17-го; Каледин, возродивший старый казачий обычай: «С Дону выдачи нет»; бегство на Дон, под крыло Каледина, всех активных антибольшевистских сил из Питера и Москвы; красновщина, усилившая ряды белых самой многочисленной и боеспособной Донской армией; стихийная демобилизация донцов с фронта в январе 19-го, приведшая к февральской резне казаков; вычеркнутое из современной советской истории Вешенское восстание под красно-белым флагом, народные герои во главе казачьего войска, как в легендарные времена Азовского сидения; «Великий отступ» 1920 года; переход части донцов в армию Буденного, сражения с поляками, Врангелем, трагическая судьба казачьих вождей, поверивших амнистии 1921 года… Начало всему, конечно, — поход Корнилова на Петроград, когда история находилась в точке некого критического равновесия: или — или… Пойди казаки с Корниловым, как бы развивались дальнейшие события? Октябрьская революция в октябре, во всяком случае, точно бы не состоялась и, возможно, не состоялась бы и в 1917 году. А если бы она не произошла до ноября 18-го, то, возможно, не произошла бы вообще: в ноябре капитулировала Германия, началась бы всеобщая и естественная эйфория от победы, мало способствующая революциям… Таким образом, большевики, для которых слово «казак» стало синонимом слова «враг», были весьма обязаны казакам из корпуса Крымова за то, что они не разогнали их в августе 17-го! Благодаря победе в августе они и скинули так быстро в Октябре ослабевшего Керенского.