Обратим внимание на то, что событие, зафиксированное Никитенко, подано в форме анекдота и содержательно отсылает нас к гоголевскому «Ревизору», что придаёт действительно комический характер излагаемой истории. Параллель между Аристовым и Хлестаковым саму идею заговора низводит до уровня комедийной завязки. Несомненно, что в этом отражено само отношение к заговору Никитенко, который одновременно являлся и профессором Петербургского университета, и крупным чиновником, занимающимся цензурой печатных изданий.
Кроме этого, одна из причин подобной невосприимчивости к конспирологическому моделированию скрывается в самой природе бытования тайных обществ в России той эпохи. Сошлёмся на мнение В. М. Боковой, исследовавшей непосредственно тайные общества декабристского и постдекабристского периодов. «Приходится признать, что разновидность объединения, пригодного для эффективной тайной политической деятельности, была создана в русских тайных обществах первой трети XIX в. лишь теоретически, как перспективная модель. На практике тайное общество не имело собственных, только ему присущих формальных особенностей, то есть было эклектичным; личные связи в нём преобладали над организационными, и при этом в нём обнаруживалось очевидное тяготение к камерной кружковой деятельности»{359}.
Интересным представляется анализ состава непосредственных участников событий 1825 года, их взгляд на собственную конспиративную деятельность и на саму природу тайных обществ, в деятельности которых они принимали участие. «Южанин» Н. В. Басаргин размышляет следующим образом: «Во время существования общества благоденствия, хотя цель оного была известна всем, но у большей части членов сия была побочной. Главная же была та, что мы находились весьма тесно связанными друг с другом. Каждый вечер мы собирались вместе без условия, и всякий излагал малейшие подробности, до него касающиеся, и самые маловажные впечатления, получаемые им в течении всего дня»{360}. Более эмоциональным и решительным в своём видении вопроса является А. В. Поджио: «Бывало, соберутся люди-братья! Сколько тут и шуму, и бойкости, и решимости — но нет действия, и люди расходятся, и опять же затишье в тех же умах. Возьмите исторический ход всех тайных обществ, просуществовавших в других государствах! Какое упорство, какую настойчивость вы увидите для достижения хотя бы самой отвлечённой цели. Скажите, мыслимо ли у нас <…> образование таких обществ?»{361}. Таким образом, специфика бытования тайных обществ в России говорит об их преимущественно досуговом характере. Учитывая все вышеперечисленные признаки, мы можем говорить о парадоксальном отсутствии конспирологического мышления у непосредственных участников тайных обществ[18]. О политическом аспекте деятельности российских тайных обществ начала XIX века достаточно ёмко и точно сказано Т. Н. Жуковской: «Тайные общества <…> выступали не только готовой формой почти открытого (поскольку в России никогда не было настоящей разветвлённой “конспирации”, в духе карбонаризма) приобщения людей к политической деятельности, но и привлекательной формой публичности»{362}.
Интересное и ценное мнение о конспирологическом вопросе мы находим в творческом наследии таких видных революционных демократов, как А. И. Герцен и Н. П. Огарёв. Будучи идейными наследниками декабристов, и, естественно, учитывая опыт декабрьского выступления 1825 года, они выстраивают собственную оригинальную концепцию «тайного общества». Особый интерес в данной связи вызывает фактор «наложения» западноевропейского радикально-революционного варианта «теории заговора», с которым, в силу известных причин, русские мыслители были близко знакомы, на отечественный социокультурный опыт. Напомним, что Герцен и Огарёв оказываются в Европе в разгар революции 1848 года, в подготовке которой принимали активное участие различного рода как полулегальные, так и полностью подпольные национально-революционные организации. Именно эти факторы и определяли актуальность конспирологических изысканий русских политических эмигрантов.
Н. П. Огарёв задаётся вопросом: «Может ли в наше время тайное общество быть полезно и, если может, какая должна быть его цель и организация?»{363} Автор отвечает на собственный вопрос утвердительно, ссылаясь на то, что «весь прогрессивный ход мировой истории направлялся деятельностью тайных обществ». Деятельность последних, по мнению Огарёва, привела к возникновению христианства, Реформации в Европе и, естественно, близких ему революционных событий середины позапрошлого столетия. На современном этапе, применительно к российскому социуму, «тайное общество» становится практически единственным способом проведения «гражданской реформы». Обращаясь к прошлому, осмысливая истоки декабристского движения, Герцен с Огарёвым делают вывод о неизбежности возникновения тайных обществ в российских условиях. «Если б была гласность, не было бы тайного общества и не было заговора. В Англии, например, тайное общество невозможно. Но в государстве, где дела идут скверно, где грабительство и притеснения властей невыносимы, и где об общественных нуждах нельзя говорить вслух, всегда явится необходимость говорить о них втайне, а это и ведёт к тайным обществам»{364}. Поэтому говорить о подражательном, опирающемся, в частности, на немецкий социокультурный опыт, характере русских «тайных обществ» не представляется возможным.
Признавая необходимость «тайных обществ», русские демократы, как это ни странно, лишают их собственно конспирологической составляющей. В их представлении «тайное общество» — это не строго засекреченная, с жёсткой иерархией и ограниченным кругом «посвященных», система. Напротив, Огарёв категорически отвергает все перечисленные признаки «тайных обществ». «Порядок подчинения иезуитского общества для нас слишком ненавистен, чтобы мы могли создать нечто подобное. К тому же такой порядок годится только для отстаивания падающего начала. Наш центр должен быть нравственной силой без всяких quasi-правительственных форм. Центробежная сила убеждения и центростремительная сила доверия должны зависеть от искренности понимания и деятельности центральных членов, без всякой формальной иерархии»{365}.
Таким образом, «тайное общество» приобретает черты широкого объединения людей демократической, «гражданской» ориентации. Хотя идея общественного переворота и не отрицается, но процесс переворота приобретает новое толкование. В первую очередь ставится такая цель, как нравственный переворот, путь к которому лежит через народное просвещение. Во-вторых, «тайное общество», помимо реформирования социально-политической, экономической, судебной систем, призвано внести вклад в развитие культуры и даже статистики. Приведём один красноречивый пример из составленного перечня объектов исследования. Будущее «тайное общество» должно не обходить своим вниманием такой важный фактор, как «геолого-метеорологическое состояние государства и его отношение к растительности»{366}. Как мы видим, классический конспирологический тезис, озвученный Огарёвым в начале работы, «растворяется», превращаясь, по сути, в достаточно стандартный для той эпохи проект радикального переустройства российского общества.
Следующим «ключевым» для генезиса отечественной конспирологии социально-историческим этапом объявляется середина XIX века. По мнению В. Э. Багдасаряна: «Импульсом, обусловившим формирование конспирологических теорий в отечественной историографии, явились мировоззренческие потрясения, постигшие русскую общественность. Шоковую реакцию вызвало сообщение о поражении России в Крымской войне»{367}. Следствием поражения является возникновение отечественного конспирологического дискурса. Персональный ряд отечественных конспирологов составляют деятели так называемого «позднего славянофильства», среди которых особо выделяются имена Н. Я. Данилевского и В. И. Ламанского. Подобную точку зрения разделяет и С. Дудаков: «Понятие “заговора” (“владычество”, “противостояние”, “борьба” и т. д.) с эпитетом “всемирный” в качестве объективной силы, угрожающей России, появилось в геополитике до жупела “жидомасонства”. Открытие “всемирного еврейского заговора” было предопределено не его историко-реальным наличием, а его необходимостью для обоснования меняющейся в действительности геополитики Российской империи»{368}. Восточная война, согласно приведённым мнениям, формирует сознание глобального противостояния России окружающему миру. Концепция наличия перманентного внешнего, экзотерического врага претерпевает изменение, трансформируясь в идею о внутреннем, конспирологическом противостоянии.
