Следует указать на глобальность эпистемологического переворота, произошедшего в эпоху Просвещения. Просветители в их главном детище — Энциклопедии — предлагают совершенно иной способ прочтения бытия, коренным образом отличающийся от ранее существовавших. Суть здесь заключается вовсе не в «справочности» текстов. XVIII столетие представлено ведь и такими объёмными справочно-информационными изданиями, как «Словарь Треву» или «Большой полный универсальный лексикон всех наук и искусств» И. Г. Цедлера. Также не совсем верно было бы говорить о «революционном» характере содержания Энциклопедии. «На каждую реплику, подрубающую традиционные устои, приходятся тысячи слов о помоле зерна, изготовлении булавок и спряжении глаголов»{121}— отмечает тот же Р. Дарнтон. Действительное революционное значение Энциклопедии заключается в предложенной философской картине мира как бытия упорядоченного, систематизированного человеческого знания. Интеллектуал как единственный и уникальный носитель и транслятор «человеческого знания» становится мерой истинности или неистинности знания. По словам современного западного философа Д. Грея: «Модель политического порядка, порождённого рациональным выбором абстрактных людей-субъектов, была парадигмой всей политической мысли Просвещения»{122}. Парадоксальность ситуации объясняется сочетанием абстрактной рациональности со стремлением к крайнему натурализму. Отказ от познавательных традиций приводит к методологическому нигилизму, установке на свободное конструирование как социальной, так и природной действительности. Таким образом, интеллектуалы объявляются источниками «правильного» понимания мира.
Упорядоченное в классификационных схемах бытие лишается любых примет сакрального. Отныне действительность полностью прозрачна человеческому интеллекту (не отрицаемая просветителями область теологии также кардинально рационализировалась). Естественно, что авторы Энциклопедии полагали, что их воззрения отражают именно «правильный взгляд» на мир. Но, в сущности, с того времени возникает интерпретационное пространство природы и истории. Заметим, что, несмотря на весь декларируемый консерватизм и религиозность первых конспирологов XVIII столетия, в методологическом отношении «теория заговора» оказывается неразрывно связана с революционным переворотом эпохи Просвещения, но не политическим, а философским, ментальным. Следует указать ещё на один важный момент, объединяющий «теорию заговора» и энциклопедистов. Их соединяет сам «принцип описания», при котором происходит своего рода деиерархизация рассматриваемых объектов. История отныне становится борьбой различного рода проектов, истинность или ложность которых определяется состязательным способом.
Вернёмся к анализу социального расслоения внутри интеллектуального сообщества, начавшегося в эпоху Просвещения. Разность перспектив с течением времени лишь увеличивалась. Современный исследователь К. Шарль в работе «Расширение и кризис» анализирует ситуацию во французской литературе во второй половине XIX столетия и пытается выявить закономерность между численностью авторов, количеством ими написанного и уровнем востребованности литературного производства. Выясняется, что для данной сферы интеллектуальной деятельности характерно перепроизводство, объём написанного во всех жанрах (проза, поэзия, драматургия) существенно превышает спрос на литературном рынке. Несмотря на то, что отдельные писатели добивались внушительных успехов[7], постоянно росло число авторов, обречённых на неизвестность. У этой группы литераторов практически отсутствовали шансы даже на гипотетический успех. Парадокс в том, что чем больше писатели создавали, тем меньше они были востребованы. Потенциальный читатель обращался, прежде всего, к книгам маститых авторов, не обращая внимания на неизвестных, пусть и плодовитых творцов. Шарль делает вывод: «Этой возросшей объективной дифференциации соответствует чрезмерная субъективная дифференциация, о чём свидетельствует возникновение многочисленных групп, кланов, конкурирующих друг с другом инстанций, а также распространение чрезвычайно индивидуалистических стратегий, ориентированных на победу: конверсии и реконверсии»{123}. «Теория заговора» и выступает в роли подобной конверсии, возможности обозначить себя в социальном пространстве, заняв там новое, незанятое никем место. Или, что было ещё перспективнее, сам субъект волевым и интеллектуальным напряжением мог создать подобное место.
Здесь сказывается та самая раздвоенность самой природы современного интеллектуала. Будучи наследником «славного» Нового времени, интеллектуал претендует на исключительное положение в социальной системе. Но, являясь субъектом современно социального процесса, интеллектуал практически полностью исключен из сферы «реальной политики». Обозначенный парадокс Дж. Карабел определяет следующими словами: «Они [интеллектуалы] управляют важной (и относительно автономной) областью социальной жизни, но сама эта область занимает подчинённое положение»{124}. Значение подобной деятельности интеллектуалов может быть эффективной в социальной системе тоталитарного характера. Именно в тоталитарном обществе интеллектуалы могут формировать ценностные и поведенческие альтернативы. Преследование властью компенсируется реальностью влияния интеллектуалов. В либерально-демократической системе подобной возможности попросту нет. Вытеснение интеллектуалов из сферы реальной политики, невозможность оказывать воздействие на социальные процессы — всё это должно было обернуться усилением влияния интеллектуалов на теоретическое восприятие истории, которое могло окупиться в долгосрочной перспективе. Здесь на помощь интеллектуалам приходит один из важнейших компонентов функционирования интеллектуального сообщества. Его характерной чертой, по словам Р. Коллинза, выступает следующее: «Парадокс состоит в том, что принадлежность интеллектуального сообщества к великой творческой эпохе означает, что оно должно одновременно делать великие открытия и опровергать их, причём не единожды, а вновь и вновь»{125}. Подчеркнём, что такое положение вещей не было родовым признаком интеллектуалов, оно формируется именно в переломный для интеллектуального сообщества период.
Известно, какое значение в конспирологической традиции отводится организации иллюминатов и её главе Адаму Вейсгаупту. Приведём в качестве типичного высказывания на эту тему слова отечественного конспирологического автора начала XX века: «Иллюминаты благодаря деятельности Адольфа Книгге, Баадера, Ксавье Цвака, маркиза де Константа и графа Савиоли, имели сразу значительное количество приверженцев, считая их прямо тысячами»{126}. Добавим, что подобное отношение («тысячи приверженцев») вступает в явное противоречие с размахом реальной деятельности Вейсгаупта и его сторонников. В действительности орден иллюминатов представлял собой типичное интеллектуальное сообщество той эпохи, деятельность которого не выходила за рамки разработки полуфантастических проектов. Идеи иллюминатов черпаются из руссоистских концепций естественного права и в целом соотносимы с общими установками просвещенческой идеологии. Сам же глава ордена, целиком погружённый в академическую среду (его отец И. Г. Вейсгаупт являлся профессором уголовного права в том же университете, что и сын) в двадцать лет, в 1768 г., получает диплом доктора права.
Конспирологические авторы, безусловно, понимают, что А. Вейсгаупт по своим характеристикам явно не соответствует чертам зловещего заговорщика против мирового порядка. Поэтому предлагается гиперконспирологическая версия, согласно которой Вейсгаупт был лишь формальным главой ордена, прикрывая собой его истинных руководителей. На роль подобного лидера предлагаются различные фигуры, но чаще всего упоминается барон А. Книгге — автор трактата «Об обращении с людьми». Доказательств тому немного, среди них обращает на себя внимание явно нетривиальная попытка портретного анализа Вейсгаупта и Книгге: «Первый круглолицый, с добрыми, сонными глазами, напоминает мечтающую овцу (такое выражение иногда бывает у этих животных); второй, с резко очерченными линиями лица, с длинным сгорбленным носом, почти касающимся подбородка, с тонкими губами, маленькими глазами, старообразный и злобный, поразительно напоминающий пернатых хищников»{127}.
