Следует заметить, что деятельность интеллектуалов не обязательно носила тотально рациональный характер. Наряду с логическими обоснованиями необходимости идейной, политической централизации, разворачивается параллельный процесс создания глобальной картины мира. По своей масштабности и последствиям этот процесс сопоставим с предыдущим этапом. Религиозное мировоззрение, доминирующее в эпоху Средневековья, было основано на целостном восприятии картины бытия, расстановка акцентов в которой носила преимущественно этический характер. Подобная акцентуация, дуалистическое восприятие мира, обеспечивали одновременно как стабильность средневекового социума, так и невозможность каких-либо крупных социальных, политических, экономических изменений, что, собственно, и стало причиной последующей социально-политической трансформации. Но, тем не менее, в идеологических конструктах Нового времени находится своё место и данному аспекту прошедшей эпохи.

Не случайным моментом в контексте наших размышлений следует понимать не только мощный подъём науки, но и «научного мышления» именно в Новое время. Динамическое развитие университетов, которые вряд ли могли функционировать без прямой и целенаправленной поддержки со стороны государства, было призвано обеспечить непрерывный поток не только профессиональных кадров, но и идеологических. Понимая необходимость поддержки со стороны интеллектуалов, правители Европы, помимо собственно материальной поддержки, обеспечивают университеты и юридической защитой. Приведём примеры, подтверждающие данный тезис. Испания, как известно, на всём протяжении своей истории испытывала мощное воздействие католической церкви во всех сферах жизни. Исключением не является и XV век, ставший эпохой реконкисты. Но уже в 1492 г. «Прагматическая санкция» католических королей выводит студентов из-под действия гражданского законодательства, освобождает их от воинской службы и налогов. Практически идентичную картину мы наблюдаем в другой европейской стране: Голландии. Как отмечает П. Зюмтор: «Университет действительно отправлял гражданское и уголовное право над своими выпускниками»^{114}. Несмотря на, как и в Испании, довлеющее влияние религии (здесь — уже протестантизма), студенты университетов были освобождены от присяги на верность реформаторству.

Следствием всех этих моментов является бурный рост числа университетов, их влияния, что, естественно, способствовало не менее быстрому росту числа студентов. В дальнейшем, в XVIII в., подобное, «конвейерное» производство интеллектуалов станет одной из причин потрясений Европы. Рассуждая о природе и специфике университета в европейском социокультурном пространстве, Ж. Деррида делает важное замечание: «Насколько мне известно, ещё никто не выдвигал проекта создания Университета против разума. То есть имеются все основания полагать, что разумное основание бытия университета всегда заключается в самом разуме, в некоем существенном отношении разума к бытию. Но то, что называется принципом разумного основания, не сводится к разуму»^{115}. То есть целью университетского образования выступает вовсе не постоянная артикуляция и воспроизводство тех положений и идей, которые можно условно назвать рациональными или научными. Оговариваемая условность «научного» и «рационального» объясняется изменяемостью данных критериев. Университетское знание может пониматься как знание лишь в контексте соотношения двух сфер: разумной и бытийственной, последняя есть область, по отношению к которой разум и может себя реализовать. В этом достаточно трудно артикулируемом, но существенном качестве, и скрывается главное отличие университета Нового времени от университета средневекового. Автономия университета, провозглашаемая и отстаиваемая на всем протяжении периода Средневековья, хотя и обеспечивала его независимость, но в то же время и обособляла университетскую корпорацию, живущую за счёт бенефиция. Привилегированность, таким образом, оборачивалась искусственно поддерживаемым изоляционизмом университетской среды, её герметичностью. Университет Нового времени — это стремление к преодолению изоляции, нахождению «точек соприкосновения» с обществом. Конечно, это не был абстрактный, «чисто мыслительный» процесс, преимущественно он выстраивался через формирование отношения субъекта к актуальным социально-политическим вопросам. Таковым субъектом выступает сам интеллектуал, который зачастую впоследствии и определяет сам уровень актуальности того или иного вопроса. Ж. Бенда в работе «Предательство интеллектуалов» особо отмечает политическую ангажированность, присущую интеллектуалам: «Ведь если бы Расин или Лабрюйер вздумали предавать гласности собственные соображения о своевременности войны с Голландией или о легитимности присоединительных палат, соотечественники смеялись бы им в лицо. Оставаться чистым интеллектуалом прежде было легче, чем в наши дни»^{116}. Следует отметить, что позиция Бенда несколько наивна, «этически чрезмерна» в противопоставлении «безупречных интеллектуалов» «интеллектуалам политически ангажированным». Да и названные фигуры относятся к эпохе формирования интеллектуалов, когда устойчивые признаки были лишь слабо различимыми интенциями. Но «политическая ангажированность» неизбежно присутствует в процессе генезиса, развития, функционирования интеллектуалов, для которых именно область идеологическая является первостепенной и определяющей в сравнении со сферой рационально-познавательной, тем, что условно называется «чистой наукой». Это не исключает того, что те или иные рационально-познавательные схемы активно использовались как средство объективизации именно идеологических построений.

Государство абсолютистского типа заключило своего рода договор с интеллектуалами, достаточно чётко проведя демаркационную линию. Поэтому, говоря, например, о «непримиримом» противостоянии между деятелями Просвещения и монархическим режимом в той же Франции, мы упрощаем, схематизируем картину достаточно сложных и противоречивых взаимоотношений. В данном случае следует обратить особое внимание на достаточно явное пересечение соответствующих векторов движения, что, конечно же, не означает их полную или частичную идентичность.

Как отмечает Р. Дарнтон, один из самых известных исследователей французской культуры XVIII века, следует различать два уровня, «этажа», деятелей Просвещения. К первому относятся наиболее популярные и авторитетные авторы, чьи имена можно встретить в любом учебнике истории или литературы: Вольтер, Монтескье, Дидро. Именно они служили своего рода символами интеллектуалов, демонстрируя успешность и респектабельность. «Ко времени высокого Просвещения, в последние двадцать пять лет старого режима, престиж французских писателей вырос до такой степени, что английский путешественник описывал их точно такими же словами, какими в период раннего Просвещения Вольтер описывал писателей английских: “У авторов есть своего рода знатность”»^{117}. Ко второму эшелону относились те самые жертвы «кадрового перепроизводства». Именно в силу объективной невостребованности, так как общество не могло найти им адекватную сферу применения[6], «литературные низы» становились питательной средой для предякобинской идеологии. Следует подчеркнуть, что «верхи» и «низы» Просвещения, испытывая взаимную неприязнь, сохраняли, по сути, генетическое родство, различие между ними определялось разностью перспектив, а «не принципов, умонастроения, а не философии, различие заметное не столько в содержании идей, сколько в их эмоциональной окраске»^{118}.

Уже цитированный нами Огюстен Кошен применительно к данной эпохе говорит о возникновении «республики словесности», то есть интеллектуалов, называемой также «странным государством». Его «странность» заключается в отсутствии какой-либо социальной телесности, онтологии. Кошен несколько иронически относится к традиционной «теории заговора» с её масонофобией, чрезмерным увлечением оккультизмом: «И не думайте, что я проведу вас на масонский шабаш, как отец Баррюэль, или что покажу вам голову Людовика XVI в котле колдуна, вслед за милейшим Казотом»^{119}. Интеллектуалы представляют собой изолированное сословие, внутри которого идут скрытые от внешнего взгляда процессы. Но «скрытость» не является намеренной, скорее, она следствие завершения указанного нами процесса «расхождения» интеллектуалов и общества, к созданию которого они имели прямое отношение: «Республика словесности — это мир, где беседуют, и только беседуют, где каждое умственное усилие направлено на получение отзыва, одобрения, как в реальной жизни оно направлено на воплощение в деле, на получение результата»^{120}. Французский исследователь не совсем прав, говоря об отсутствии результата деятельности интеллектуалов. На наш взгляд, следует обратить внимание на переформатирование объекта приложения сил интеллектуалов. Если век XVII — эпоха торжества механики, которая превратилась в модную, почти салонную науку, то пафос Просвещения имеет иную основу. Механика означала демонстрацию полученных результатов, нередко в тех же аристократических салонах, которые превращались в своего рода публичные лаборатории. Природа раскрывала себя, и это означало торжество науки и разума. Зачастую рассуждения об эпохе Просвещения строятся на априорном признании определённого натуралистического подхода просветителей. Мы не будем опровергать данную точку зрения, тем более что в нашей концепции отведено достаточное место рассмотрению связи просветительства с натуралистической версией «теории заговора». Но всё же, анализируя особенности стратегии просветителей, необходимо сделать ряд важных замечаний.