— Незадачливый влюбленный, незадачливый влюбленный…

Вечером какая-то неведомая сила повела его домой другой дорогой, в обход магазина. Утром он опять пошел таким путем, получив на несколько дней передышку. Но однажды вечером он снова заметил у своего дома хозяина канцтоваров. С униженно опущенной головой он очень напоминал нищего, пришедшего за подаянием. Увидев редактора, он что-то промычал.

— Что вам нужно? — спросил редактор, приготовившись к неприятному объяснению.

— Каково мнение литредактора?

— Отрицательное. Литредактор написал, что это не повесть, а чушь собачья!

— Он ошибается, — взмолился автор.

— Он не одинок в своем мнении. Я тоже не в восторге от вашей писанины.

Хозяин канцтоваров с такой силой стал ломать себе руки, словно хотел их оторвать.

— Как же так, ведь вы обещали…

— Говорю же я вам, что это чушь собачья и ни один нормальный человек…

— Вы губите талант! — закричал хозяин.

— Какой еще талант!

— У меня есть талант, — чуть не плача твердил автор. — Его нельзя топтать… К нему надо относиться бережно.

Редактор слушал хозяина магазина и думал: «Что за черт? Какой-то канцелярский гусь, всю жизнь просидевший на ручках и тетрадях, вдруг возомнил себя писателем лишь потому, что торгует канцелярскими товарами, а я должен расплачиваться за это своими нервами и здоровьем!»

— Вот что, — рассердился редактор. — Если вы не перестанете меня преследовать, я обращусь в полицию.

— Куда? — переспросил хозяин.

— В полицию, — повторил редактор.

— Ах, в полицию. Будете, значит, жаловаться! — Он во все стороны вертел головой, словно призывая свидетелей. — Что же, верните тогда мою рукопись.

— Нет у меня вашей рукописи. Я приказал ее сжечь!

— Как сжечь? Кому приказал?

— Курьеру.

Хозяин канцтоваров минуту стоял молча, вникая в смысл сказанного, потом запричитал:

— Будь он проклят, ваш курьер! Вы приказали сжечь не рукопись. Вы приказали сжечь талант! — Он повернулся и пошел прочь, выкрикивая в темноте: — Инквизиторы талантов… Палачи талантов…

Редактор снова был выбит из колеи. Дома его стали мучить сомнения, не слишком ли круто он обошелся с «незадачливым влюбленным»? В это время кто-то постучал в ворота.

— Эй, инквизитор талантов, выходи! — раздался знакомый голос.

Редактор вышел. На земле лежала целая кипа журналов. Та самая коллекция, которую хозяин лавки еще недавно с гордостью демонстрировал.

— Ты сжег мою повесть, — крикнул он, — теперь моя очередь. — И он поднес к стопе журналов горящую спичку. Пламя, медленно набирая силу, поднималось все выше, осветив улицу. Стали собираться люди. — Смотри, — не унимался хозяин лавки. — Через минуту от этого останется пепел, который и ломаного гроша не стоит!

Все, недоумевая, смотрели на безумное лицо человека у костра, переговаривались. Языки пламени выхватывали из темноты лица собравшихся. Главному редактору стало не по себе. В приглушенном говоре людей ему чудился шум типографских машин. Ему казалось, будто собравшиеся тычут в него пальцами.

— Редактор журнала, редактор журнала.

Он вернулся в дом и написал заявление с просьбой освободить его от должности главного редактора журнала по состоянию здоровья. Перечитал заявление, подписал и, не ужиная, лег спать. Никакие видения его больше не беспокоили. Он проспал до самого утра.

Перевод с дари В. Овчаренко

Уже несколько месяцев я училась во Франции, но еще ни с кем и словом не перемолвилась на родном языке. К сожалению, в городе, где я поселилась, фарси никто не знал. Конечно, я могла бы запираться у себя в комнате и говорить на фарси сама с собой. Но я боялась, что это войдет в привычку. Мне приходилось встречать людей, которые на ходу размахивают руками и сами с собой разговаривают. Жалкое зрелище! Поэтому я решила не рисковать, хотя к тому времени мне так опротивел чужой язык, что, проходя мимо соседних квартир, я отворачивалась, чтобы не смотреть на таблички с именами владельцев, написанные латинскими буквами.

Однажды утром в коридоре первого этажа я случайно взглянула на одну из дверей и, вздрогнув, остановилась как вкопанная. На дверной табличке под латинской надписью была еще одна на фарси: «Юсе́ф Бехру́з». Не раздумывая, я бросилась к двери, нажала кнопку звонка и стала ждать, сгорая от нетерпения. Но мне никто не открыл. Видимо, хозяина не было дома. Удивительное дело, но два слова: «Юсеф Бехруз» все изменили. Город в тот день мне показался веселым, а людей словно распирало от радости. Я то и дело поглядывала на часы и везде — в аудитории, в ресторане, на рынке в ушах у меня звучало: «Юсеф Бехруз, Юсеф Бехруз…» Кем был этот Юсеф Бехруз, не имело значения. Главное, как я полагала, он знает фарси! И я была вне себя от счастья, что смогу наконец поговорить на родном языке.

Вечером я вернулась пораньше, спустилась на первый этаж и позвонила в знакомую дверь. Позвонила решительно, без колебаний. Дверь скрипнула и приоткрылась. Юсеф Бехруз… Я не строила особых иллюзий относительно его внешности и все же в первую минуту слегка оторопела. Передо мной стоял мужчина, изможденный до такой степени, что, казалось, с костей у него соскоблили все мясо. Потрепанная одежонка висела на нем мешком. У него был болезненный цвет лица, длинный, хрящеватый нос, тонкие, едва различимые губы. Под глубоко запавшими глазами — синие круги. На голове — редкие клочья седеющих волос. Он чем-то напоминал большую тощую курицу. Его безобразие и худоба вызывали жалость, граничащую с брезгливостью. Он смотрел на меня с удивлением.

— Юсеф Бехруз? — спросила я.

Он кивнул.

— Это я. Чем могу служить? — У него оказался красивый голос, и мне захотелось услышать его еще раз. Не дожидаясь приглашения, я вошла.

— Вы, наверное, недавно приехали?

— Вчера. А до этого жил в Бордо. Скоро шесть лет, как я во Франции.

— Учитесь?

— Да.

Я осмотрелась. Истертый ковер на полу, на шкафу — расписная цветочная ваза с отбитым краем и облезлый узорчатый пенал для перьев. У кровати — стоптанные шлепанцы. Хозяин, видимо, заметил, что я разглядываю его комнату и смущенно спросил:

— А вы кто?

Я вспомнила, что не представилась.

— Я ваша соседка с верхнего этажа. Кстати, что вы изучаете?

— Экономику, — вяло ответил он.

В комнате не было ни одной книги. Только разбросанные повсюду скомканные клочки бумаги.

— А где ваши книги? — поинтересовалась я.

— Обычно я занимаюсь в библиотеке, — сказал он, как бы оправдываясь. — Я, знаете ли, читаю редкие книги, которых домой не дают.

— А почему бы вам их не купить?

Не скрывая досады, вызванной моим неуместным, как оказалось, вопросом, он объяснил, что «это слишком дорого» и что «любая из нужных ему книг стоит не меньше восьмидесяти франков, а восемьдесят франков на «наши» деньги будет»… Он быстро сосчитал… В переводе на «наши» деньги цифра получилась настолько внушительной, что он сам удивился и, несколько раз повторив ее вслух, подытожил:

— Не знаю, кто как, а я не могу столько платить за книгу.

Из дорогих вещей у него был только маленький прямо-таки шикарный магнитофон с одной-единственной кассетой. Я посмотрела, что за кассета. Это был Брассанс. Он задумчиво смотрел на меня с кассетной обложки.

— Я его очень люблю, — сказал Юсеф, глядя на портрет. — И магнитофон и кассету только ради Брассанса и купил. — Он сообщил, во сколько ему обошелся магнитофон, приплюсовал стоимость кассеты, что-то перемножил и, переводя полученную сумму на «наши» деньги, покачал головой: — Ужасно дорого… только ради Брассанса и купил.

Позднее, познакомившись с Юсефом ближе, я поняла, чего ему стоило решиться на такую жертву.

В тот вечер мы разговаривали только на фарси, у Юсефа был очень красивый голос, и мне хотелось, чтобы наша беседа длилась как можно дольше.