Командиром женского отряда была всеми уважаемая матушка Багино. Оружие у женщин было старинное, но они умело им пользовались.

На другой день Суркай пошел к матушке Багино. Впервые увидел он ее печальной. Трудно было поверить, что погиб ее единственный сын, горный орел. У матушки Багино собрались защитники революции, в том числе Бадри, ее подруга и еще несколько женщин.

Багино шел пятьдесят первый год. Она была в черном платье и черном покрывале, прикрывавшем седую голову. Тонкий нос, большие глаза, беззубый рот, лицо, испещренное морщинами. Багино рассказывала, как погиб ее сын. Он сражался до последнего вздоха, ее Дзмарак[Дзмарак — букв.: тигр.], как настоящий тигр. Душманы бежали, словно шакалы.

— Шел бой. Бандиты сжимали кольцо, обстреливая защитников революции. Взлетела на воздух школа. Позиции душманов были сильно укреплены. Мы отстреливались. Мужчины — сверху, мы — снизу. Тут я услышала голос Дзмарака: «Матушка, патроны кончились…» Я растерялась: что делать? И вдруг меня осенило. Я наполнила бочку камнями и песком и громко крикнула: «Сейчас я принесу тебе снаряды». Передала бочку на укрепления. Собственными глазами я видела, как Дзмарак обрушил ее на бандитов и они побежали. Но раздался выстрел, мой Дзмарак дернулся, как чинар, которому подрубили корни, и рухнул прямо передо мной на землю. Я даже не успела положить его голову к себе на колени.

Голос у Багино был звонкий, как ручеек, совсем молодой. А Суркай думал: «Сколько горя выпало на твою долю». Ни один поэт не в силах понять сердце матери, раскрыть все, что хранится в его тайниках.

Багино была настоящей матерью, как матери всей земли. Через неделю после гибели сына она нашла в себе силы занять его место в отряде и отважно сражалась. Теперь ее сыновьями стали юноши всей страны, такие, как Багино, навеки остаются в памяти народной. Потомки будут рассказывать о матушке Багино, она станет легендой.

Эти мысли Суркая были прерваны выстрелами. Багино скомандовала:

— Все на позиции!

Защитники революции разгромили бандитов. Это была большая победа. Восемнадцать душманов были убиты, трое — ранены, десятерых взяли в плен. В значительной степени победа была одержана благодаря мужеству и находчивости матушки Багино. Бой шел не на жизнь, а на смерть. От вражеских укреплений не осталось и следа. Вскоре из центра прислали партию нового оружия. Защитники революции воспрянули духом.

Постепенно положение в районе стабилизировалось, и отряд Суркая был отозван в родные края.

Все это время Бадри с подружкой жили у матушки Багино. Бадри подружилась с ее невесткой, Умедварой. И вот настала пора расставаться. После целой недели дождей утро выдалось светлое, ясное. Едва пропели петухи, все бойцы из отряда Суркая пошли к матушке Багино прощаться. Трудности сближают людей. За короткое время матушка Багино успела привыкнуть к смелым парням и девушкам. Прощаясь с ними, матушка Багино едва сдерживала слезы. Она вспоминала погибшего сына.

Воцарилось молчание. Вдруг тишину разорвал крик младенца. Дверь распахнулась и на веранду вбежала Бадри, что-то бережно неся в красном ситцевом покрывале.

— Матушка Багино, — радостно крикнула Бадри. — Я принесла тебе добрую весть. У Умедвары родился сын!

Багино ласково поцеловала Бадри.

В первый раз девушка взглянула на Суркая с улыбкой. Он тоже ей улыбнулся. А сын Дзмарака продолжал кричать, словно состязаясь с петухами. Прозвучали выстрелы. Это защитники революции дали залп в честь Новорожденного. Один, второй, третий… Отряд защитников революции двинулся на восток.

— На укрепления революции встал новый Дзмарак, — произнес Суркай, и все дружно крикнули:

— Да будет долгой его жизнь!

Перевод с пушту А. Герасимовой

Цирюльник в своем неизменном солдатском мундире сидел как обычно у входа в управление кадров и дремал, положив толстые красные руки на колени. Я часто думал, почему он стал цирюльником, а не мясником. Ручищи его просто были созданы для разделки верблюжьих туш.

У цирюльника было большое лицо и крупные некрасивые зубы. Он терпеть не мог вежливого обращения «халифа»[Халифа — букв.: хозяин, обычное обращение к ремесленнику.], предпочитая, чтобы его называли «сержант», считал, что имеет на это полное право, поскольку носит военную форму.

В полдень я приехал в уезд и увидел все тот же маленький, тесный базар и тянущиеся от него полоски обработанной земли. Перед дуканами лениво потягивались сонные собаки. С проезжающей арбы то и дело слышался усталый голос возчика: «А, чтоб тебе!», который подстегивал свою лошадь. Здание народной милиции было перестроено. Прямо из центрального входа вы попадали в длинный коридор с бесконечными рядами комнат по обеим сторонам. Мой приход прервал сон цирюльника. Он вздрогнул и поднял голову. С его губ уже готов был сорваться вопрос: «Тебя по-туркменски постричь или как обычно?», но тут он узнал меня, вскочил и стал обнимать, обдав резким запахом пота и немытых волос. После обычного обмена любезностями я объяснил ему, зачем приехал. Прихватив свой поношенный желтый портфель, он отправился вместе со мной в больницу при народной милиции.

— Хозяин, — с тяжелым вздохом произнес он, — сколько мне пришлось пережить! — Он очень любил слово «хозяин». — Хоть сейчас, слава аллаху, стало спокойно. А еще несколько дней назад дома и школы горели. Хоть бы одна уцелела. Благодарение аллаху, с душманами расправились, так что не сунутся сюда больше!

В больнице, как всегда, стоял тяжелый запах марганцовки, эфира и еще каких-то лекарств. Мы пришли сюда справиться о моем друге Гатоле[Гатоль — букв.: мак.], — по слухам, он две недели назад был ранен в жестокой схватке с душманами и вместе с другими солдатами лежит в больнице при народной милиции. Пока мы искали нужную нам палату, цирюльник все время болтал, но, занятый своими мыслями, я не слушал его. С Гатолем мы дружили с самого детства. Вместе ходили на охоту, рыбачили, ставили силки на птиц, жарили кукурузу, купались. Вместе молились в мечети, учили уроки, ходили в школу. Но потом Гатоль, все больше и больше привязываясь к земле, занялся крестьянским трудом, я же уехал в город, где получил место в общежитии, и продолжал учиться.

— Дружище, — часто говорил мне Гатоль, — кем бы ты ни стал, все равно будешь сидеть на жалованье. А я сам создаю все, что мне нужно для жизни.

— А когда ты заболеешь, — возражал я ему, — кто тебя вылечит? Кто научит правильно обрабатывать землю? Кто выучит твоих детей?

На это он обычно отвечал:

— Были бы деньги… С деньгами не пропадешь.

Но однажды Гатоль избавился от своей страсти к деньгам. Это случилось, когда ему выпал жребий идти в армию.

Как-то вечером, когда мы с одним товарищем обсуждали у меня дома положение крестьян в стране, земельную собственность и справедливое распределение земли, зашел Гатоль. Он слушал очень внимательно, а когда я сказал, что земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает, вдруг хлопнул себя по коленкам и к немалому удивлению моего друга воскликнул:

— Совершенно верно!

Тогда я разъяснил Гатолю справедливость требований, изложенных в нашей программе в разделе о земле. Крестьянский парень воспринял это горячо и с того дня примкнул к социально-политической борьбе. Дружба наша стала еще крепче.

Вернувшись с военной службы, Гатоль стал разъезжать по деревням и кишлакам, разъясняя крестьянам программу нашей партии. Всячески доказывал, что, сколько бы сил они ни вкладывали в обработку земли, весь урожай, все плоды их труда все равно попадут в закрома помещиков и деревенских старост. Еще выше станут их дворцы, а хижины бедняков останутся такими же убогими.

Овладев грамотой, Гатоль теперь мог читать книги и газеты, и благодаря этому стал первым советчиком и другом крестьян, ущемленных в правах. К Гатолю со всех сторон стекались люди со своими судебными исками и тяжбами. Он вез их в город, советовался с друзьями, составлял прошения и в большинстве случаев выигрывал дела. Однажды деревенский мулла и староста обвинили Гатоля в том, что он неверующий. Но крестьяне, видевшие, как исправно Гатоль совершает намаз и по пятницам молится в мечети, дружно встали на его защиту, и клеветникам пришлось отступить.