Перевязочный пункт был забит ранеными. Все мы были слишком заняты ими, чтобы следить еще и за тем, что происходит снаружи, пока в переполненное помещение не ввалился, хромая и шатаясь, солдат, раненный в бедро. С перекошенным от боли и страха лицом он выкрикнул: «Русские здесь! Они уже идут!»

Среди раненых мгновенно распространилась паника. Охваченные ужасом, не вполне отдавая себе отчет в своих действиях, пытались подняться даже тяжело раненные — и снова беспомощно падали на свои соломенные подстилки. Никто из них не питал никаких иллюзий по поводу того, что с ними станет, если наш перевязочный пункт окажется в руках красных. Я мельком взглянул на девушку, непринужденно прислонившуюся плечом к углу печи и скрестившую руки на груди. В ее ответном взгляде сквозила почти не скрываемая усмешка. В выражении лица не осталось ни тени от вчерашнего страха или благодарности за то, что мы не повесили ее как шпионку. В тот момент я мог совершенно хладнокровно и без сожалений пристрелить ее.

Все мы понимали, что смертельная опасность уже слишком близка. Шум боя становился все отчетливее: винтовочные выстрелы, взрывы гранат и неистовая трескотня автоматных очередей доносились уже всего метров с пятидесяти — со стороны амбара, пристроенного к дому с заднего двора.

В комнате повисла мертвая тишина. Я прямо чувствовал, что Наташа Петрова не спускает с меня своих красивых, но насмешливых и холодных глаз. Оглянувшись, я увидел, что на меня пристально смотрят и все раненые.

В это мгновение прямо перед домом взорвалась граната, и несколько стекол из оконного переплета со звоном влетели внутрь. Русские были уже почти на пороге.

Я вдруг осознал, что сейчас все зависит от меня одного. В обращенных ко мне взглядах раненых читалось ожидание от меня какого-то действия — среди присутствовавших я был единственный офицер, и к тому же один из всего лишь нескольких боеспособных мужчин. Каким-то неведомым образом это осознание придало мне не только отвагу, но и способность ясно и четко мыслить и, главное, быстро действовать. Сейчас мне не оставалось ничего другого, кроме как быть просто солдатом.

— Давайте-ка посмотрим, что там на самом деле происходит, — как можно спокойнее, как будто о самом обычном деле, сказал я, взяв свой автомат и надевая каску.

В карманах у меня было еще и несколько гранат.

— Генрих, давай на конюшню и следи за тем, что происходит с той стороны дома. Обо всех подозрительных перемещениях немедленно докладывать. Пропускать только наших раненых, да и то предельно осмотрительно. Тульпин, быстро распределить все имеющееся оружие среди тех, кто еще способен держать его в руках. Будем защищаться. Мы должны любой ценой не позволить врагу забросать нас гранатами через окна, иначе всем нам конец.

Все, кто еще мог двигаться, включились в оживленную подготовку к обороне перевязочного пункта. Я прошел из комнаты в сени, снял автомат с плеча, осторожно приоткрыл входную дверь и сделал первые три шага со ступеней крыльца на улицу, сразу же оказавшись во власти свирепого мороза и непроглядной тьмы. Первое время, пока мои глаза привыкали к темноте, я не мог разглядеть вообще ничего, даже во время вспышек взрывов, то и дело ухавших в разных концах деревни. Затем в небо взвилась осветительная ракета, и в ее ярком свете я как-то даже нереально отчетливо разглядел здание штаба и наш перевязочный пункт.

Вон там! На другой стороне улицы, примерно метрах в тридцати от меня! Русский! Он увидел меня первым, и в следующий миг его пуля влепилась в стену за моей спиной. Прежде чем он успел прицелиться в меня из своей винтовки во второй раз — «Спокойно!» — промелькнуло у меня в мозгу, — моя автоматная очередь опрокинула его в сугроб — должно быть, за мгновение до того, как он нажал на курок. В несколько прыжков я оказался за санями, стоявшими за углом у боковой стены дома. На заднем дворе я разглядел две наших маленьких конных повозки, запряженных нашими милыми лошадками. Если бы здесь сейчас был Мюллер, успел с досадой подумать я, он обязательно увел бы их в конюшню. А так к ним сейчас крадучись подбиралась какая-то тень явно негерманского происхождения. Я на всякий случай выпустил еще одну очередь в ту сторону. Движение вроде бы прекратилось.

Тот русский, которого я застрелил на улице, — первый человек, которого я убил со всей несомненностью, — подбирался к нам с другой, противоположной стороны. То есть мы были уже частично окружены, и совершенно ясно, что эти двое — не единственные русские, находящиеся где-то поблизости. Изо всех сил напрягая зрение, я вглядывался из-за своего укрытия в темноту и при свете вспышек отдаленных взрывов сумел разглядеть, что следующий за нами дом, примерно метрах в двадцати к востоку, был все еще в наших руках. Адом, следующий за ним, был уже штабом батальона, и уж он-то наверняка тоже пока за нами. Это успокаивало и вселяло уверенность в собственных силах.

Целая цепочка домов вдоль улицы, уходившей на запад, выглядела как брошенные; по крайней мере, в них не просматривалось никаких признаков жизни и поблизости от них не было слышно никакой стрельбы. Звуки перестрелки доносились только с самой дальней западной оконечности деревни — оттуда, где продолжали держать оборону солдаты 37-го полка. В настоящий момент самая серьезная опасность грозила нам с востока деревни, где русские, по всей видимости, интенсивно форсировали свой прорыв. Но между нашим перевязочным пунктом и наступавшими русскими был еще Ламммердинг со своими людьми. Небо над головой мерцало причудливыми отблесками немецких и русских взрывов, а воздух вокруг все больше и больше наполнялся немецкими и русскими криками. Я вдруг отчетливо различил в этой мешанине голос Ламмердинга, крикнувшего своим людям: «Всем приготовиться!» Каждая очередная взметнувшаяся в воздух осветительная ракета была своеобразным сигналом к началу следующего поединка между жизнью и смертью. То, что Ламмердинг жив и до сих пор в бою, очень обрадовало и успокоило меня. Я знал, что ничто на свете не в силах поколебать его невозмутимого спокойствия.

— Русские по другую сторону улицы! — услышал я крик Генриха откуда-то из-за спины и в тот же момент разглядел еще одного красноармейца через дорогу от себя. В мерцании осветительной ракеты он представлял собой прекрасную мишень — так же, как и первый русский, которого я уже убил при практически аналогичных обстоятельствах. Меня осенило вдруг, что он и его товарищи пытаются зайти Ламмердингу и его людям с тыла. Когда и этот русский рухнул, подкошенный моей очередью, стали раздаваться выстрелы и из перевязочного пункта. Это вступили в бой возглавляемые Тульпином раненые. Осветительная ракета потухла, и все снова накрыло тьмой.

Вспышки взрывов и мелькание трассирующих очередей озаряли то там, то сям всю дорогу к востоку от нас, отмечая собой очаги нашего сопротивления. Больше всего этих всполохов было у поворота на Терпилово, где продолжали держать героическую оборону маленький Беккер и остатки 10-й роты. С запада я различил вдруг приближение к нам немецких голосов. При свете пущенной где-то в стороне ракеты я различил Кагенека и следовавшую за ним примерно дюжину наших людей.

— Эй, Франц! — позвал я. — Осторожнее… Давай сюда!

Через несколько секунд Кагенек беззвучно возник из темноты и, припав к земле рядом со мной, спросил:

— Что там происходит? Новый прорыв?

Я обрисовал ему несколькими словами известное мне положение вещей и сообщил о новой атаке русских с севера.

— Вот значит как! Фронтальная атака по центру деревни… Это уже совсем никуда не годится!

— Ламмердинг во-он там, — указал я рукой. — По-моему, он пытается прорвать кольцо окружения на востоке. Но вон там, через дорогу, какие-то русские пытаются подобраться к нему с тыла.

— Если мы не помешаем этому, мы потеряем не только Ламмердинга, но также пункт боевого управления и перевязочный пункт. Ламмердинг должен продержаться хотя бы еще немного, а мы тем временем разделаемся с этими ублюдками.

— А что там, с другой стороны? — заодно успел спросить я Кагенека, пока он собирал своих людей.