Оказалось, что за несколько последующих дней число русских перебежчиков действительно значительно возросло. Создавалось впечатление, что дурные опасения по поводу наступавшей зимы беспокоили не только нас, но и русских солдат тоже.

В ответ на эти листовки русские стали разбрасывать свои. Проснувшись однажды утром, мы обнаружили, что вся округа щедро усыпана белыми листовками с неуклюжим большевистским приглашением, напечатанным на немецком и русском языках: «Инструкция: Имея на руках данный пропуск, немецкий солдат имеет право пересечь линию фронта и оказаться на территории Советской России. Пропуск должен быть вручен первому же встреченному гражданину России, комиссару или солдату, который с того момента будет обязан сопроводить немецкого солдата до ближайшего штаба Красной Армии».

Всех нас очень позабавило это топорно сработанное приглашение посетить большевистскую «землю обетованную», и по батальону даже некоторое время ходили шуточки по поводу того, что если бы данный «пропуск» обеспечивал свободный проезд до, например, Франции, то, несомненно, многие солдаты мгновенно расхватали бы все эти бумажки, чтобы потом вручить их не «комиссару или солдату», а очаровательным парижанкам или не менее обольстительным Ивоннам и Иветтам из Литтри, чтобы те как следует позаботились о них.

В тот же день в штаб батальона прибыли и другие бумажки, представлявшие для меня гораздо больший интерес, — официальные бланки отпускных удостоверений. Нам было недвусмысленно дано понять, что первые партии отпускников отправятся домой уже буквально «вот-вот», а самым первым отпускником из числа офицеров должен был стать я, поскольку не был в отпуске уже четырнадцать месяцев. Никаких сомнений в том, что я вскоре отправлюсь домой, уже почти не было, тем более что одновременно с прибытием этих бланков приехали и два новых врача — оберштабсарцт Вольпиус и его молодой помощник, унтерарцт Фризе. Оба были приписаны к нашему батальону, и им оставалось только войти в курс дела и заменить меня на моем месте на время моего отсутствия.

Я был несколько удивлен тем, что к нам прислали оберштабсарцта — человека в уже довольно почтенном шестидесятилетнем возрасте, успевшего послужить еще во время Первой мировой. Нойхофф высказал приватное предположение, что его отправили на фронт в наказание за что-то, и впоследствии нам стало известно, что так оно и было, однако мы так никогда и не узнали, в чем же именно он так провинился. Появление сразу двух новых врачей не повлекло за собой никаких изменений в распорядке моей службы. Вольпиус так просто ничего не делал, а праздно околачивался целыми днями в штабе, путался у всех под ногами и сумел в кратчайшее время стать чрезвычайно непопулярным в батальоне. Когда он попытался разнообразить свое ничегонеделание посещениями штаба полка, к нему отнеслись там весьма неприветливо. В противоположность своему старшему товарищу унтерарцт — двадцатичетырехлетний парень — старательно помогал мне в лазарете и с интересом присматривался ко всему, чем бы я ни занимался.

Неожиданные странности стали вдруг проявляться в поведении Тульпина. Однажды он без разрешения пропал куда-то на целый день, а когда я спросил, не заболел ли он, он как-то чрезмерно рьяно стал уверять меня в том, что его абсолютно ничего не беспокоит. От моего внимания, однако, не ускользнула его бледность и совершенно нехарактерная для него беспокойность, а также то, что зрачки его глаз были неестественно суженными. У меня возникло подозрение, что он, возможно, становится наркозависимым от морфия, но, проверив наши запасы наркотических обезболивающих средств, я убедился, что там все было в порядке. Мне не в чем было обвинить Тульпина — он был надежным работником и не раз доказал свою храбрость, однако я все же решил понаблюдать за ним.

Обер-лейтенант Крамер прислал мне записку, в которой сообщалось, что его самочувствие очень далеко от хорошего и что он очень хотел бы, чтобы я навестил его. Оказалось, что вот уже несколько дней он почти ничего не ел и очень страдал от непонятного расстройства желудка и болей в кишечнике. Как только я взглянул на него, мне сразу же стало совершенно ясно, что тут за диагноз.

— Ну что, Крамер, — далеким от оптимистичного тоном проговорил я, — достукался наконец? Хуже всего то, что ты тощ как привидение и у тебя совершенно не осталось сил на то, чтобы сопротивляться болезни.

— Я действительно крайне обессилен, доктор, поэтому и позвал вас.

— Вот так всегда с вами, с умниками, чтоб вас… Когда вы чувствуете себя нормально, то все вам шуточки по поводу предостережений врачей, а зовете нас уже только тогда, когда дело доходит до того, чтобы срочно отправлять вас в госпиталь. У тебя, Крамер, инфекционная желтуха.

— Что это такое, доктор?

— Вирусное заражение печени. А поразило оно тебя потому, что осенью в продолжение целых недель у вас были приступы дизентерии, с которыми вы не обращались ко мне, а наивно и высокомерно полагали, что справитесь с ними сами.

Я тщательно осмотрел его; дальнейшие признаки заболевания лишь дополнительно утвердили меня в и без того очевидном диагнозе. Печень была увеличена, пульс довольно редкий, прощупывалось также небольшое увеличение селезенки.

— Ну, и что же со мной теперь будет, доктор? — спросил Крамер.

— Ты очень болен, Крамер. Для того чтобы восстановить силы, необходим продолжительный отдых. На несколько дней я обеспечу тебе абсолютный покой и уход в моем лазарете, а сам тем временем постараюсь организовать твою переправку в Германию самолетом из Старицы. Если повезет — будешь дома уже в тот же день.

Крамер разинул рот от изумления и едва выдохнул:

— Господи! Как такое возможно, доктор? Это слишком хорошо, чтобы быть правдой — домой в Германию за один день! Не могу поверить!

Нойхофф доложил о случившемся с Крамером в штаб полка, и уже через несколько часов вместо него на должность командира 11-й роты был переведен только что получивший это звание обер-лейтенант Бёмер из 1-го батальона.

Прибыл Бёмер — облаченный в идеально подогнанную, как с иголочки, форму, безупречно выбритый, высокий, стройный и подтянутый. Ему едва исполнился двадцать один год, и до совсем недавнего времени он был самым молодым лейтенантом во всей дивизии, а теперь — самым молодым обер-лейтенантом. Это был подчеркнуто элегантный, хоть и слегка самонадеянный юнец — полная противоположность Крамеру, дослужившемуся до офицеров из рядовых и никогда не проявлявшему особенных талантов к тому, чтобы жить собственным умом. У Бёмера, кстати сказать, тоже имелся небольшой комплекс неполноценности, имевший свое происхождение, по-видимому, от того факта, что он всегда был самым молодым офицером среди окружавших его сослуживцев. Из-за этого его даже прозвали прилипшим намертво прозвищем «Bubi» (малыш). Свою молодость и недостаток опыта он пытался компенсировать несколько вызывающей манерой поведения, а порой и просто чисто мальчишеской хвастливостью.

Буби вдруг решил навестить Крамера, пока тот был еще в лазарете, и в результате оба мгновенно невзлюбили друг друга. Крамер был уже как бы подготовлен к тому, чтобы отнестись с антипатией к любому, кто будет командовать вместо него его ротой. К тому же один из его обер-фельдфебелей успел уже рассказать ему, что первыми словами Бёмера, когда он увидел 11-ю роту, были: «Вроде бы не такая уж безнадежная рота. Думаю, из нее еще можно что-нибудь сделать».

— Наглый молокосос! — взорвался Крамер после того, как я дипломатично удалил Бёмера из лазарета. — Для начала это еще самой роте придется постараться, чтобы сделать из него хоть что-нибудь путное. Наглец! Щенок!

В разговоре с Кагенеком я обмолвился о том, что намереваюсь в один из ближайших трех дней доставить Крамера на аэродром в Старице в надежде пристроить его на какой-нибудь из отправляющихся на запад самолетов.

— Я думаю, что отвезу его туда сам на машине, — добавил я. — Хочу немного отдохнуть от внезапного нашествия докторов.