— Так ты, значит, воинственный тевтонец! — улыбнулся я.

— Так же, как и Мюллер, — как бы не принимая моего шутливого тона, с достоинством ответил Генрих. — И таких, кстати, в нашем батальоне — большинство.

— Вот и прекрасно! Значит, нам нечего бояться русских. С вашей стороны — как воинственных тевтонцев — было очень любезно принять в ваш батальон и меня.

Но сколько бы я ни старался увести мысли моих товарищей куда-нибудь в сторону от мрачных раздумий о Тульпине и нашей санитарной колонне, у меня ничего не получалось. Да и меня самого терзала совсем уже не шуточная тревога.

— Почему, интересно, Тульпин так задерживается? — не выдержал в конце концов Мюллер, после того как мы примерно с полчаса старательно пытались скрывать друг от друга одолевавшие нас страхи и самые ужасные опасения.

— Не волнуйся, Мюллер. Сегодня ясная лунная ночь.

Мне показалось вдруг, что я услышал скрип конской упряжи. Я рывком открыл дверь и выскочил наружу. По дороге прямо ко мне медленно шла и тянула за собой повозку одна из наших маленьких лошадок. Кучера в повозке, однако, видно не было. Не было на повозке и тента, а внутри нее лежало что-то, напоминающее своей формой завернутого в одеяло человека. Лошадка подошла прямо к двери и остановилась. Это был Мориц. При свете луны я убедился в том, что в повозке лежал раненый немецкий солдат. К счастью, живой и не замерзший, поскольку был хорошо укутан одеялами.

— Тульпин! — позвал я.

Ни слова в ответ.

Следом за мной вышли Генрих и Мюллер с керосиновой лампой. Мюллер поднес лампу поближе к раненому. Это был фельдфебель, причем не из нашего батальона. Пульс у него был нормальный, да и общее состояние вроде бы вполне удовлетворительное. Я спросил у него, что случилось с нашей маленькой колонной.

— Я не знаю, — ответил он. — Насколько я могу вспомнить, мы, как мне кажется, угодили в засаду к русским. Была перестрелка — я слышал взрывы гранат и автоматные очереди. Наша колонна как раз только что выехала из деревни. Не из этой — я не знаю, насколько далеко или насколько близко это было отсюда. Я даже не знаю точно, что произошло. Я ничего не видел и даже пошевелиться не мог, поскольку у меня ранение в живот. Я знаю только, что повозка вдруг рванулась с места и какое-то время ехала довольно быстро. Я этого не видел, но чувствовал и слышал, что лошадь несла ее галопом, а потом перешла на рысь. Я не знаю, куда мы ехали. Я звал санитара, кучера, но никого уже не было…

— Мориц ранен! — вскрикнул вдруг Мюллер. — Вот, здесь, посмотрите скорее! Он ранен!

На боку Морица даже в темноте можно было рассмотреть огромную рваную рану в районе почек.

— Посмотрим через минуту, что мы можем с этим сделать, — сказал я и вернулся к фельдфебелю, который действительно оказался из соседнего батальона.

— А как вы очутились здесь? — спросил я его.

— Честное слово, не знаю. Должно быть, мы проделали длинный путь. По-моему, переехали через два моста. Но я это только слышал, а видеть мог лишь небо и звезды. И вот мы ехали и ехали, пока лошадь не остановилась, а сразу вслед за этим появились вы и начали говорить со мной.

— Что ж, Мориц доставил вас по правильному адресу, — покачал головой я. — Позвольте-ка мне осмотреть ваши раны.

Не снимая раненого с повозки, я быстро осмотрел его. Главным и по-настоящему серьезным было ранение мочевого пузыря. Как можно более безотлагательная операция могла бы стать для него хорошим шансом остаться в живых. Я приказал Мюллеру выпрячь Морица и заменить его какой-нибудь лошадью из штабной конюшни, а Генриху — подготовиться доставить раненого в тыловой госпиталь. И тут фельдфебель совершенно неожиданно разрыдался — видимо, сказалось вдруг накопившееся нервное напряжение, ранение, да еще и это суровое испытание с бесконечно долгой — в его восприятии — поездкой под зимним звездным небом на никем не управляемой повозке. Успокоившись и взяв себя в руки, он проговорил, обращаясь ко мне, сквозь все еще душившие его спазмы:

— То, что я здесь, герр ассистензарцт, — это всецело милость Господня. Я хочу кое-что сказать вам. Выслушайте меня, прошу вас.

Он рассказал мне, что до того, как оказаться в армии, он изучал богословие в Боннском университете, но терзался тогда мучительными сомнениями по поводу правильности избранного поприща.

— Но во время этой поездки я молил Бога помочь мне, если на то будет Его воля, — продолжал он. — И я всерьез поклялся, что если Он услышит мою молитву, то я посвящу Ему всю свою оставшуюся жизнь. И, герр ассистензарцт, я убежден, что Он ее услышал и произошло чудо. Он привел лошадь прямо к вашей двери.

— Но почему вы рассказываете мне все это? — спросил я.

— Потому, что вы — первый человек, которого я встретил и которому могу поверить это. После войны я снова вернусь к своей учебе и никогда больше не устыжусь того, что избрал делом своей жизни богословие. Я не сумасшедший, герр ассистензарцт, просто мое сердце сейчас слишком переполнено!

Появился Генрих в теплой куртке и без лишних рассуждений сразу уселся на козлы повозки и тронулся в путь. Я смотрел, как фельдфебель машет мне рукой на прощание, и знал, что он все еще благодарит Бога за свое маленькое, но глубоко личное чудо.

Мюллер по-прежнему понуро стоял около Морица, ласково и успокаивающе похлопывая его по морде.

— Бедняга, — проговорил он дрожащим голосом. — Кажется, ранение очень тяжелое. Не знаю даже, есть ли какая-нибудь надежда.

Я тщательно обследовал ужасную рваную рану и убедился в том, что она была проникающей в полость желудка, куда уже, вне всякого сомнения, проникла серьезная инфекция. Сделать тут можно было только одно — пристрелить бедное животное, чтобы прекратить его страдания. Не слишком, конечно, щедрая благодарность за героизм маленького храброго Морица.

— Давай сюда коня, — только и сказал я Мюллеру, смотревшему на меня глазами, полными слез.

Он в последний раз похлопал Морица по шее, и тот в ответ вскинул голову, как бы тоже прощаясь. Мы пошли вниз по улице, и я ласково обнимал маленькое чуткое животное за шею, точь-в-точь как это часто бывало раньше, когда мы заканчивали очередной дневной форсированный переход. Я остановился перед домом, в котором размещалась наша кухня, и позвал кого-нибудь из кухонных буйволов.

— Привел вот вам хорошего молодого коня, — сказал я одному из помощников повара. — Он смертельно ранен и все равно умрет, но вообще он идеально здоров.

Буйвол был очень удивлен тем, что коня им привел именно я.

— Пообещайте мне только одно — что его смерть будет мгновенной и безболезненной. Я настаиваю на этом. Вы меня понимаете?

Буйвол изобразил на лице подобие понимающей сострадательной улыбки. Мориц для него абсолютно ничем не отличался от дюжины забитых им за последнее время коней. Взяв у меня поводья, он еще раз кивнул головой и на всякий случай сказал:

— Герр ассистензарцт может быть уверен в том, что все произойдет быстро и наверняка.

Чувствуя себя крайне отвратительно, просто ужасно, я резко повернулся и ушел, оставив Морица, терпеливо и безропотно дожидавшегося у дверей кухни, когда его прикончат. Не успел я отойти слишком далеко, как у меня за спиной раздался выстрел — выстрел, означавший для Морица окончательное завершение длинного пути через Польшу, по Наполеоновской дороге, через Белоруссию, через мост у Полоцка, через озеро Щучье, через Волгу в эту маленькую деревеньку, пути, приведшего его в конце концов к клубящейся паром задней двери батальонной кухни.

Входя в наш перевязочный пункт, я пребывал в чрезвычайно мрачном расположении духа. Погруженный в свою печаль Мюллер неподвижно сидел на ящике с перевязочными материалами, оцепенело уставившись на мерцавший язычок пламени свечи. Никаких вестей о Тульпине так до сих пор не и было. Возможно, Мориц оказался единственным уцелевшим из всей колонны. То, что всех остальных перебили, а ему одному удалось как-то удрать, представлялось вполне вероятным. Чем больше я об этом думал, тем больше уверялся в том, что наша колонна была атакована и уничтожена превосходившими их числом русскими. Картина этой расправы рисовалась мне в самых мрачных тонах. Свеча постепенно оплывала, а медленно сменявшие друг друга минуты текли еще более неторопливой чередой. Ни словом не нарушая тягостную тишину, мы просто ждали, ждали и ждали… В конце концов сидеть на перевязочном пункте мне надоело, и я отправился на батальонный пост боевого управления. Там я рассказал Нойхоффу о возвращении Морица и на всякий случай спросил, не имеется ли каких-нибудь сведений об оставшейся части колонны из штаба полка.