— А я догадываюсь, какой вопрос он хотел бы нам сейчас задать, — задумчиво продолжал Кагенек. — Он ведь видел много разных солдат за свою жизнь — и царской армии, и Красной Армии, и вот теперь германской армии. И вот теперь он разглядывает нас и спрашивает про себя: «Вы такие же, как и все, что были до вас, или вы все же чем-то отличаетесь?»

— «И вернете ли вы нам обратно нашу старую матушку Россию и нашу церковь?» — добавил я за старика.

— Да, — кивнул Кагенек. — И, поверьте мне, если мы сделаем это, миллионы будут приветствовать нас как своих освободителей; при их поддержке мы смогли бы действительно завоевать Россию.

Кагенек говорил спокойно, с расстановкой, отчего его слова звучали еще более выразительно и значительно. Я никогда еще не видел его в подобном настроении раньше. Гелдерманн внимательно прислушивался к нему с удивленным и все более возраставшим интересом.

— Если бы я увидел хоть какие-то признаки приближения этого или чего-либо подобного — я был бы просто счастлив, — продолжал Кагенек. — Я был бы спокоен за то, что наша победа имеет долгосрочный характер. Загляните в глаза этого старика, они как будто требуют у нас ответа. Да поможет нам Бог, если мы разочаруем миллионы этих людей. Если такое все же случится, они станут нашими злейшими врагами.

Когда мы вернулись в штаб, я достал из своего дорожного чемодана лист плотной бумаги для рисования и угольный карандаш. Взяв с собой Кунцля в качестве переводчика, я отправился обратно к дому того старика. Он все так же стоял у своей ограды и с невозмутимостью сфинкса наблюдал за действиями наших солдат. Я объяснил через Кунцля, чего хочу, и он кивком выразил свое согласие. Однако когда я принялся делать первые наброски его портрета, в его глазах появилась тень какого-то страха. Это было именно то выражение, которое никогда окончательно не покидало лица ни одного русского из всех, что мы встречали. Старик сказал мне, что не испытывает к немцам какой-либо злобы или враждебности. Его жизнь всегда была очень трудна и тяжела, но сейчас он ее уже почти прожил и вступает, так сказать, в закатную, зимнюю ее пору. Происходящее вокруг имеет лично для него гораздо меньшее значение, чем могло бы иметь раньше. Когда мы заговорили о зиме, старик многозначительно изрек:

— В этом году жуки откладывают свои личинки очень глубоко в земле. Зима, стало быть, будет ранней. Это будет по-настоящему суровая зима — зима, которую запомнят очень многие.

Всякий раз, когда бы я ни взглядывал на портрет старого дровосека, хранившийся бережно упакованным в моем чемодане, я вспоминал эти его пророческие слова.

Во время одного из амбулаторных осмотров легко раненных солдат нашего батальона я обнаружил первую вошь. Вернее, это была не вошь, а пока еще только гнида (личинка), но зато очень крупная. Это событие напрочь лишило меня покоя и душевного равновесия.

Мне предстояло немедленно выяснить, является ли этот случай одним из единичных, — я увидел ее, перевязывая рану одного из своих пациентов, — или же завшивлена уже значительная часть личного состава батальона. Тем же вечером я провел неожиданные инспекции нескольких домов, в которых были расквартированы на постой наши люди. Я обнаружил, что у большинства из них под потертую и изношенную летнюю форму было поддето по две или даже по три нательных рубахи и по паре-другой кальсон — то есть практически все, что только можно было поддеть, лишь бы уберечься от холода.

Почти на каждом человеке было по нескольку вшей, но в некоторых случаях их количество исчислялось уже сотнями. Вши не только ползали по телу и одежде, но отдельные из них буквально вгрызались под кожу в местах плотного прилегания к ней одежды — например, в области поясного ремня.

— Почему вы не докладываете мне о таких вещах?! — не на шутку разошелся я. — Ведь это не только отвратительно и ужасно, это подрывает мое доверие к вам! Это означает, что я не могу на вас положиться! А ваши дневальные, санитары и кладовщики — вообще, наверное, постоянно спят! Неужели вам не известно, что вши являются переносчиками самого ужасного инфекционного заболевания, которое только можно подхватить?! Неужели вы не знаете, что сыпным тифом были выкошены целые армии, причем буквально в считаные недели и дни?! Вы думаете, это русские победили Наполеона? Ну так я скажу вам, что Наполеона выдворили из Москвы не столько сами русские, сколько именно сыпной тиф! То же самое может произойти и с нашей армией! — ревел я. — С этого момента каждый лично отвечает за то, чтобы у него не было вшей!

Я приказал Тульпину не только выдать абсолютно каждому военнослужащему нашего батальона средство от вшей, но и подробно проинструктировать каждого из них, как обрабатывать им свою одежду.

Люди, в общем-то, были в этом не так уж и виноваты. Я понимал это. Когда мы устраивались на ночлег под открытым небом в более теплую погоду или когда спали прямо в наших траншеях, риска подцепить вшей еще пока не было. А во время длительных постоев у солдат было вполне достаточно времени, чтобы содержать себя в чистоте: мыться, стирать одежду и достаточно часто менять нательное белье. Сейчас же общая обстановка была совершенно иной: бедняги были в постоянном движении и свободное время оставалось лишь на сон, а спали они каждую ночь в кишевших вшами и клопами избах. У них почти не было времени на то, чтобы переодеться во что-нибудь чистое, и уж подавно его не было на то, чтобы успевать стирать свою одежду. А для того, чтобы не мерзнуть, они поддевали под форму все имевшиеся у них одежки и спали, нечеловечески устав, не раздеваясь, практически в полной боевой выкладке.

— А теперь, Генрих, — сказал я, когда мы дошли до места нашего постоя, — давай-ка внимательно посмотрим, нет ли этих букашек на нас самих.

— Конечно нет, герр ассистензарцт. Мы ведь только этим утром поменяли нательное белье на совершенно свежее.

— И все же давай посмотрим.

Мы оба сняли рубашки и стали пристально их осматривать. Уже вскоре я обнаружил на себе первую вошь. Как бы то ни было, но это вызвало неподдельное удивление у нас обоих. В конечном итоге, после тщательнейшей проверки каждого предмета нашей одежды, оказалось, что на мне «квартировало» четыре вши, а на Генрихе — две. Я с омерзением раздавил их между ногтями больших пальцев. Прежде чем одеться, мы основательно обсыпали и одежду, и самих себя порошком «Russia».

Нойхофф, Ламмердинг, Беккер и я, умиротворенно беседуя о чем-то, усаживались ужинать, как вдруг Ламмердинг, брезгливо сморщившись, спросил:

— Откуда, черт возьми, так воняет?

— Да уж, — согласился Нойхофф. — Мне тоже интересно было бы узнать…

Ламмердинг принюхался, поводя носом из стороны в сторону, подошел ко мне, наклонился и удивленно воскликнул:

— Это от тебя воняет! Что это?

Сам я к тому моменту уже немного принюхался к не слишком, прямо скажем, приятному «аромату» порошка «Russia» и ответил:

— Это очень передовой, новейший и современнейший гигиенический запах, Ламмердинг. Всего-навсего.

— Какой еще «передовой» и «гигиенический»? Ты воняешь в точности как канализация!

— Ну уж и сравнение… Это порошок «Russia». Применяется против вшей. И, если не ошибаюсь, все вы скоро сами будете пользоваться точно таким же.

— Что вы имеете в виду, доктор? — негодующе воскликнул Нойхофф. — У меня нет вшей!

— Не советую вам быть слишком уж уверенным в этом, герр майор…

— Не говорите глупостей! У меня за всю жизнь не было ни одной вши!

— Боюсь, что для вашей же безопасности буду вынужден просить вас доказать это…

Мы поспешно управились с едой, и трое штабных офицеров еще поспешнее поскидывали с себя мундиры и нательные рубашки. У Нойхоффа оказалось шесть вшей, у Ламмердинга — одна. Совсем без вшей оказался лишь маленький Беккер. Я триумфально извлек из кармана заранее приготовленную баночку порошка «Russia». Особенно мне хотелось, чтобы такой же «аромат», как и я сам, источал Ламмердинг.