В верхней части бланка округлым, псевдогалльским шрифтом было написано: «Мора Мейхон»; стоял адрес — Тринити-стрит, Дублин, и был указан дублинский номер телефона. Текст на листке гласил: «В соответствии с заказом. Одно белое батистовое платье для крещения. Ручная вышивка».

Невероятно, подумала Шарлотта, совершенно невероятно, чтобы эта самая Мора Мейхон все еще продолжала работать; но в любом случае стоит попытаться, стоит попробовать позвонить. Сегодня уже поздно, сейчас уже больше семи вечера. Придется отложить до утра.

Она поднялась — неохотно, с чувством какой-то странной внутренней тревоги, — еще раз посмотрела на написанные от руки слова. Почему мама купила, а быть может, заказала это платье? И может ли оказаться так, что именно здесь-то и таится ключ к разгадке?

Она пошла на кухню, чтобы приготовить себе чашку чая и спросить миссис Фоллон насчет ужина; там была Няня, наполнявшая печеньем коробку, которую она постоянно держала в своей комнате.

— Сделать тебе чаю, Няня?

— Пожалуй, да, — ответила Няня, — сейчас все-таки июнь.

Шарлотта на минуту задумалась, стоит ли разбираться в смысле этой фразы, но сразу же отказалась от этого намерения, решив, что ей с этим все равно не справиться.

— Няня, а ты помнишь, как меня крестили? — Она постаралась, чтобы вопрос ее прозвучал как обычное, ничего не значащее любопытство. — Мне тут попалась фотография, и я увидела, какая у меня тогда была гримаса на физиономии. Я себя хорошо вела или ревела?

— Немного поплакала, — уточнила Няня.

— А в платье для крещения я красиво смотрелась? Как мне фамильная ценность, шла? Это ведь было то самое, перешитое из подвенечного платья прапрабабушки?

— Ну, ты бы в нем смотрелась неплохо, но ты была не в нем.

— Почему?

— Твоя мама не захотела.

— Странно.

— Да. Она тогда сказала, что оно тебе не идет. Глупость какая, ты была таким красивым ребенком. Но она так настаивала. И отец уступил ей, потому что она тогда была в таком подавленном состоянии. Правда, он был очень расстроен. Ну или разочарован. Ты же знаешь, как для него много значат семейные традиции. Разумеется, леди Кейтерхэм-старшая тоже бы возражала, но ее на крестинах не было.

— Да, я знаю, — сказала Шарлотта. — Так… а что же тогда на мне было?

— Ты же ведь видела снимки, — оживилась Няня, — по-моему, платье было довольно симпатичное. Но слишком короткое. Совершенно непристойное для такого случая. — Она произнесла эти слова с таким выражением, словно Шарлотте, когда ее крестили, было уже лет шестнадцать и она стояла на церемонии, выставив из-под мини-юбки длинные голые ноги.

— Вот как, — задумчиво проговорила Шарлотта. — А откуда оно взялось?

— Твоя мама где-то его раздобыла. Еще до твоего рождения. Я не знаю откуда. Я ей говорила, что оно мне не нравится.

Шарлотта почувствовала, что перед лицом подобных возражений от мамы явно потребовались немалые мужество и сила воли, и мысленно отдала ей должное.

— Думаю, — решительно встала она на мамину сторону, — она имела право решать, во что мне быть одетой.

— Можно и так посмотреть. Наверное. — Няня ясно давала понять, что с ее точки зрения такой подход был неуместен.

— А оно еще где-нибудь существует, это платье? Я бы хотела взглянуть на него.

— По-моему, да. Оно должно лежать в сундуке. В той детской, где вы спали. Я потом посмотрю.

— Не возись, я сама пороюсь.

— А чего это ты вдруг заинтересовалась этим платьем? — подозрительно взглянула на нее Няня.

— Да так просто, — ответила Шарлотта. — Любопытно стало, в чем я в самый первый раз предстала перед публикой.

Платье, в котором ее крестили, лежало на самом дне сундука — простое маленькое платьице из белого батиста, изящно украшенное мелкими сборками, с маленькими потайными пуговками и ручной вышивкой на воротничке и манжетах. Оно было аккуратно сложено, тщательно завернуто в оберточную бумагу, обвязано снаружи розовой лентой, в складки платья был запрятан пожелтевший уже листок бумаги, на котором почерком Вирджинии было написано: «Шарлотта, 14 марта 1962 г.».

Вот и все. Ничего особенно значимого.

Но то одеяние, в котором крестили всех других членов семьи, не было завернуто, и в нем не лежали записки с датами крещения Георгины и Макса. Это показалось Шарлотте несколько любопытным.

Утром она позвонила в Дублин по найденному номеру. Там никто не отвечал. В справочной службе ей ответили, что этот номер отключен, но не смогли сказать, с какого времени. Ни нового номера Моры Мейхон, ни ее нового адреса в справочной службе телефонной станции не было: ни среди частных лиц, ни в перечне фирм и компаний. Шарлотта вздохнула. Что ж поделаешь.

Но потом она все-таки села и написала Море Мейхон письмо. Она писала, что двадцать лет тому назад ее крестили в платье с ярлыком «Мора Мейхон», что мать ее, которая заказывала это платье, умерла и что платье было сделано так великолепно, что у нее самой возникло желание заказать похожее на крестины ребенка своей подруги; и что даже если мисс Мейхон не занимается больше пошивом таких платьев, ей все равно было бы приятно получить хотя бы короткий ответ.

Она написала адрес: Тринити-стрит, — прибавила слова «прошу обязательно найти адресата» и отправила письмо, почти уверенная в том, что никогда не получит никакого ответа.

Она ошиблась. Но прежде чем пришел ответ, произошли другие, более важные события, заставившие ее на время позабыть об этом деле.

Три недели спустя как-то после завтрака она сидела в качалке на открытой веранде дома в Нантакете и лениво болтала с Мелиссой, обсуждая сравнительные достоинства Брюса Спрингстена и Боба Марли и одновременно думая о том, что потрясающая сексуальность Бо Фрейзера действует на нее, пожалуй, слишком уж сильно; и тут она услышала, что зазвонил телефон.

— Я подойду, — крикнула она Мэри Роуз, которая лежала во дворе в гамаке. — Это, наверное, папа, он обещал сегодня позвонить.

Но это был не Александр. Звонили из Нью-Йорка, из госпиталя Святого Винсента. У Малыша произошел сердечный приступ, и он был сейчас в этом госпитале, в критическом состоянии.

Вместе с Мэри Роуз, Фредди и Кендриком Шарлотта помчалась в Нью-Йорк. Новости, которые ждали их в госпитале Святого Винсента, были неутешительными. Малыш действительно находился в критическом состоянии, произошедший с ним приступ оказался очень серьезным. Но с другой стороны, заверил их доктор Робертсон, хорошо уже то, что после поступления в госпиталь Малышу не становится хуже. Все решат ближайшие двенадцать часов. Эти двенадцать часов, а потом еще шесть Мэри Роуз провела в больнице; и только под конец Малыш открыл свои большие голубые глаза, подмигнул миловидной сестре, которая устанавливала ему контакты для снятия электрокардиограммы, и снова закрыл их.

Срочно вызванный доктор Робертсон счел это, хотя и с осторожностью, обнадеживающим признаком; спустя еще двенадцать часов он констатировал, что непосредственная опасность миновала. Напряжение, в котором все эти часы пребывала Мэри Роуз, внезапно спало с нее, она устроила истерику и пожелала немедленно узнать то, что удивляло и мучило ее с самого начала: почему Малыша доставили в госпиталь Святого Винсента, находящийся в Гринвич-Виллидж, а не в городскую больницу Нью-Йорка, которая была гораздо ближе к их дому.

Джефф Робертсон, не найдя удовлетворительного объяснения, вынужден был сказать ей, что приступ случился в тот момент, когда Малыш был в постели одной молодой женщины, живущей в Гринвич-Виллидж; она-то и вызвала «скорую».

— Не повезло дядюшке Малышу, — заявил Макс, когда услышал обо всем этом. — Надо же, бедняга, чтобы так не повезло!

Шарлотта, стараясь, чтобы слова ее прозвучали не чересчур нравоучительно, возразила, что, когда у человека происходит тяжелый сердечный приступ, это гораздо серьезнее, чем «не повезло»; Макс огрызнулся, что он имел в виду не сам приступ, а то место, которое избрал для этого Малыш.