Мадлен Далглейш, несколько удивленная и не вполне понимающая, что тут происходит, решила вмешаться:
— Мисс Прэгер! Страшно рада вас видеть! Я стольким людям в Англии рассказывала о том, как в зале, переполненном прекрасными молодыми людьми, вы так долго и с увлечением беседовали со старой занудой, что слава о вас облетела всю страну. Ведь правда, Александр?
— Истинная правда, — ответил Александр.
— Какая чепуха! — одновременно с ним заговорила Вирджиния. — Вы были самым интересным человеком на том ужасном приеме, я получила огромное удовольствие от нашего разговора и была так расстроена, когда на следующий день вам пришлось отменить нашу встречу.
— Ничего, — сказала Мадлен Далглейш, — это никогда не поздно. Александр и я с удовольствием осмотрели бы Уолл-стрит и его окрестности, если у вас найдется время показать их нам. Ой, простите меня, мисс Прэгер, это Александр Кейтерхэм. Он в Нью-Йорке по делам; его мать — моя старая подруга. Я пригласила его на обед, а потом подумала, что, быть может, вы не станете возражать против знакомства с ним.
— Разумеется, нет, — ответила Вирджиния. — Рада познакомиться с вами, мистер Кейтерхэм.
— Нет, это я рад, для меня это большая честь, — возразил он и слегка поклонился, не сводя с нее взгляда.
— Не «мистер», — поспешно и как бы извиняясь произнесла с улыбкой Мадлен. — Лорд.
— Простите? — переспросила Вирджиния.
— Александр — граф Кейтерхэмский. Так ведь, Александр?
— Боюсь, так, — ответил Александр. Взгляд его по-прежнему был прикован к Вирджинии.
— Мы с его матерью были вместе представлены ко двору, — в голосе Мадлен Далглейш слышался легкий оттенок самодовольства, — еще в 1920 году. И с тех пор всегда были добрыми подругами. Вирджиния, дорогая, садитесь и скажите, что вы будете пить.
— Думаю, — проговорил Александр Кейтерхэм, — надо заказать шампанское. И отпраздновать. По-моему, сегодняшний день — особенный.
— Я совершенно не знаю Нью-Йорка, — говорил на следующее утро по телефону Александр Вирджинии. — Поэтому простите, если мое предложение покажется вам глупым. Но мне бы хотелось вместе с вами посмотреть на город с Эмпайр-стейт-билдинг.[7] А потом мы могли бы где-нибудь поужинать. Как вам такое предложение? Вы в состоянии вынести подобную программу?
— Надеюсь, — смеясь, ответила Вирджиния. — Насчет ужина мысль неплохая. Эмпайр-стейт — ладно, так уж и быть; но перед этим заедем в какой-нибудь бар. Давайте встретимся в «Сейнт-Реджис». В зале Кинг-Кола.
— Отлично. Спасибо. В половине седьмого?
— В половине седьмого.
Когда она приехала, он уже ждал ее; она взглянула на него — изящного, красивого особой английской, томной, как бы несколько расслабленной красотой — и почувствовала, что хочет его еще больше, еще сильнее, чем накануне. Все ее сомнения и тревога насчет собственной сексуальности пропали бесследно, словно никогда и не существовали; второй раз на протяжении последних суток она опять ощутила где-то глубоко внутри себя нечто похожее на резкий и глухой удар, какое-то жаркое пульсирующее биение, одновременно и приятное, и болезненное. Он слегка прикоснулся губами к ее пылающей щеке, и она прикрыла глаза, испугавшись, что он прочтет в них это страстное голодное желание; а открыв, увидела устремленный на нее нежный и изучающий взор его голубых глаз.
— Крайне рад видеть вас снова.
— Спасибо. Удачный был день?
— Нормальный. Занимался главным образом тем, что думал о вас.
Ее потрясло и напугало, что он может так вот просто сказать нечто подобное, и одновременно захлестнула волна счастья и удовольствия. Вирджинии стало необыкновенно легко, и еще она почувствовала себя как будто немного поглупевшей от радости.
— Ну, значит, день прошел напрасно, — быстро возразила она и покраснела, подумав, как неуклюже и грубо должны были прозвучать ее слова.
— Ничего подобного. И даже совсем наоборот. По-моему, более полезное занятие и придумать невозможно.
— Вот как…
— Я заказал бутылку шампанского. Мне показалось, что оно будет кстати.
— Очень мило. — «Господи, — подумала Вирджиния, — ну почему я никак не могу сказать что-нибудь умное и запоминающееся!»
— Скажите, — спросил он, — сколько раз вы поднимались на Эмпайр-стейт-билдинг?
— Честно говоря, не знаю. Возможно, раз двадцать. А может быть, и больше.
— Вам это должно было уже смертельно надоесть.
— Ну, — ответила она, — это ведь смотря с кем идешь.
— Постараюсь вам не наскучить.
Они стояли на восемьдесят шестом этаже и смотрели на освещенное электрическим заревом нью-йоркское небо, на небоскреб Крайслера, изящная вершина которого чем-то напоминала цветок, на цепочку огней, медленно плывущих по реке.
— Как красиво! — проговорил Александр. — Мне нравится.
— Мне тоже нравится, — отозвалась Вирджиния. — Вам надо посмотреть отсюда на город еще и днем. Совсем другой вид. Еще более поразительный.
— Он и сейчас поразительный. — Александр поднял руку и нежно, едва прикасаясь, погладил Вирджинию по щеке.
Она снова почувствовала знакомый уже прилив удовольствия. Сглотнув, улыбнулась.
— Рада, что он вам нравится. Мы, ньюйоркцы, на удивление чувствительные люди. Нам необходимо, чтобы нами восхищались.
— Ну уж восхищения-то в ваш адрес, должно быть, больше чем достаточно.
— Да. Кое-что перепадает.
— Пойдемте поужинаем. И я еще повосхищаюсь вами.
Она предложила отправиться в «Лютее»; Александр согласился просто потому, что, не зная города, сам ничего предложить не мог. Вирджиния уже заказала столик в этом ресторане и сумела сделать это меньше чем за сутки, что было показателем того положения, которое занимал в городе ее отец; Александр не знал, однако, что обычно столики здесь заказываются недели за две, и потому не смог оценить ее достижение по достоинству, но ему очень понравились и сам ресторан, и меню, и карта вин.
— Очень хорошо, совсем как в Париже, — сказал он.
— А почему здесь должно быть хуже?
— Не обижайтесь.
— Мы, янки, очень обидчивы. Я вас предупреждала. Мы любим, чтобы нами восхищались.
— Я и восхищаюсь изо всех сил.
С ним было легко разговаривать: держался он непринужденно, с интересом слушал и сам был интересен. Много рассказывал ей о том, как он живет в Англии (ведет совершенно феодальный образ жизни, как он выразился с почти извиняющейся улыбкой) в огромном семейном имении. Очень долго говорил о самом доме, о тех парках и сельскохозяйственных угодьях, что его окружают, о домах садовника и привратника, об охотничьем домике и конюшнях и об изумительных садах, идеально выдержанных в стиле XVIII века: об исключительно прекрасной, как он сказал, греческой беседке, спроектированной Робертом Адамом, и о самих садах, распланированных Брауном Способным, которого подрядил его дед после того, как спалил дом, выстроенный в елизаветинском стиле, — заснул, мертвецки пьяный, в постели с папиросой; имение называлось Хартест-хаус.
— Оно настолько прекрасно, что, когда я возвращаюсь откуда-нибудь из поездки, у меня до сих пор при виде его на глаза наворачиваются слезы.
Вирджиния удивленно посмотрела на Александра; подобной поэтичности она уж никак не ожидала; он слегка улыбнулся ей в ответ:
— Я очень сентиментален. Семейный недостаток.
— А фотографий у вас с собой нет?
— Нет, эту красоту невозможно передать на фотографии. Я предпочитаю хранить ее образ в своей памяти. Но если хотите, я могу прислать вам фотографию.
— Была бы рада. И это прекрасное имение и дом — это все ваше?
— О да. Да. Все мое.
— А ваш отец?..
— Он умер, — коротко ответил Александр. — Два года назад. А ваш?
Она рассказала ему все: как она изо всех сил старалась заслужить от отца хоть какую-нибудь похвалу; как тот постоянно следил только за Малышом и восторгался им; как в детстве, когда она была еще маленькой, он иногда сажал ее к себе на колено и говорил: «Ну что ж, неплохо, для девочки неплохо»; как она боялась ездить с отцом верхом, как он не обращал никакого внимания на ее успехи в учебе, с каким презрением относится к ее нынешней работе.
