За толстяком следовали Жишонга и Жан-Пьер. Фрак на поваре сидел как форма с иголочки на королевском гвардейце. А от вида «черного демона» во фраке просто перехватывало дух. Слева от повара – еще один незнакомый мне человек. Выше среднего роста, суховатый и с настолько развитой мускулатурой, что даже рукава безупречного фрака скрыть ее были не в состоянии. Как если бы фрак облекал учебное пособие по анатомии – муляж мышечной структуры атлета, без кожи и мяса. И если прозвище Жишонги – «черный демон» – скорее отражало цвет его кожи и талант, превышающий среднечеловеческие способности, то назвать мускулистого иначе чем демоном просто не поворачивался язык. Пляска бесенят в глазах Жан-Пьера была теплой грелкой по сравнению с огненным вихрем в этом взоре! От него меня обдало жаром, и мурашки побежали по спине, и я бы не удивилась, если бы сейчас языки пламени сверкающим торнадо вырвались бы из его глаз, недаром же его черные как ночь прямые длинные волосы, тяжелой ровной плоскостью падавшие на плечи, отливали бронзой и медью. Я с ужасом чувствовала, что еще мгновение, и я, как беспомощная под взглядом змеи зверушка, послушно последую на магнетический зов. Было лишь одно желание: кинуться к нему, погрузить руки в эти волосы, ощутить их струящуюся тяжесть и прижаться к этим тонким губам с изогнутыми уголками, к носу с горбинкой, как у ацтекского божества, на смуглом, неповторимом своей древней, языческой красотой инфернальном лике. Чтобы почувствовать это гибкое тело – наверняка гибкое и яростное, как у пантеры! – чтобы его руки обвили меня, чтобы душили в объятиях, обдавая пляшущим огнем…

Меня спасло какое-то звяканье, и я заставила себя перевести глаза на пустое кресло с демоническим «индейцем» по соседству. Дальше стояли Сале и конюх – рядом с Рейно, уже сидевшим справа от меня. Не поднимая головы, он выравнивал приборы у своей тарелки.

– Присаживайтесь, господа, – пролепетала я и заметила, как Рейно, шумно выдохнув, поправил свою мнимо выпавшую прядь. – Давайте будем знакомиться по мере беседы! – После обмена улыбками с Жишонгой и Жан-Пьером эта фраза получилось у меня уже гораздо увереннее.

Задвигались стулья, все оживленно стали усаживаться: повар тут же оказался у моего кресла и, проворно повернув крутящийся диск стола, схватил с него какой-то графин.

– Позвольте быть вашим личным сомелье, мадам метресс!

– Миледи! Невежда! – оборвал его конюх, с кокетливым подобострастием косясь на меня. – Миледи – вот как надо обращаться к нашей госпоже!

– Миле… – удивительно послушно начал Жан-Пьер.

– Нет! – Я дернула его за рукав. – Отныне я назначаю вас, мсье Миракло, своим личным кравчим и дарю вам привилегию именовать меня «мадам метресс»! – И с презрением взглянула на конюха.

Этот сплетник скривил губы и, все же галантно кивнув мне, улыбнулся. Но я не могла не отметить, что он – очень импозантный мужчина и совершенно преобразился во фраке: этакий знающий себе цену и привыкший к толпам поклонниц оперный бас, а вовсе не нелепая деревенщина, как показалось мне при первой встрече.

А тем временем повар уже целовал мою правую руку, благодарил и умолял называть его «просто Пьеро». Левой же завладел Глиссе и, с поцелуем пощекотав ее усами, замурчал:

– О несравненная госпожа! Чем же мне, недостойному смертному, тоже заслужить столь высокую милость?

По приглушенному гомону за столом я понимала, что все мой поступок одобрили и с повышенным интересом наблюдают за развитием сюжета.

– Будьте моим герольдом, сударь, – снизошла я. – Представьте мне всех, кто еще не знаком.

– Миледи, простите, что позволил себе вмешаться, – не дав Глиссе ответить, раньше него заговорил конюх, – но почему вы сказали «всех»? Вы незнакомы только с нашим доктором!

– Вообще-то я – профессор медицины. Эркюль Гидо, – оживился и привстал седой толстяк слева от управляющего, – прошу, так сказать, любить и жаловать.

– Профессор! – с отчаянием мурлыкнул Глиссе. – С вашим нетерпением вы лишили меня привилегии!

– Вы еще так молоды, голубчик, все еще впереди, – ободрил его Гидо и с поднятым бокалом в руке лучезарно обратился ко мне: – Пользуясь привилегией своего возраста, предлагаю провозгласить первый тост за здоровье нашей несравненной Прекрасной Дамы, поскольку теперь, миледи, все семеро за этим столом вам известны!

Жан-Пьер преспокойно наполнил мой бокал, налил чего-то себе, а я испытывала полную растерянность. Еще раз впустить в поле зрения гипнотического «индейца» – выше моих сил, но их было восемь. Восемь! Слева – Глиссе, доктор, Жишонга, Жан-Пьер, справа – Рейно, Сале. Пустое кресло. И точно в центре, напротив меня, за фруктами этот сексуальный смерч.

В поисках помощи я посмотрела на Жишонгу. Черный Аполлон с поднятым бокалом выразительно произнес:

– Ваше здоровье, патронесса!

– Но здесь восемь человек, – сказала я.

– Правильно, – подтвердил профессор. – Вместе с вами.

– Восемь мужчин!

Они стали переглядываться.

– Как хотите, доктор, – наконец произнес Жишонга, – но патронесса его видит.

– Да, – кивнул Глиссе, – я тоже это понял. Он опять здесь!

– А ведь как давно не появлялся! – оживился Рейно. – Но это поразительно, вы не находите, профессор?

– Безусловно, – подтвердил тот и осторожно спросил: – Вы действительно его видите, миледи?

– Кого?

– Ну я не знаю, кого вы видите, – засмущался медик, поправил очки. – Как он выглядит?

– Я – Фернандо-Мануэль-Хозе-Игнасио ди Сферато-и-Кастилья! – раздался голос потрясающей красоты и властности.

Я невольно вздрогнула и от неожиданности встретилась опять с этим невероятным взглядом.

– Это мужчина или женщина? – с любопытством спросил конюх, совершенно не замечая ни голоса, ни его источника. – Блондинка?

– Вы все еще его видите, миледи? – напомнил о себе профессор. – Это человек или некий расплывчатый образ?

Я наконец смогла побороть гипнотизм этого взгляда и, улыбаясь пустому креслу правее «призрака», заговорила:

– О, добрый вечер, мадам ди Сферато-и-Кастилья!

Все, и призрак тоже, ошалело уставились на это кресло.

– Как я рада видеть вас с вашим супругом, мадам ди Сферато-и-Кастилья! Чудесно выглядите!

Мгновение держалась тишина, а потом все захохотали! Профессор даже прослезился.

– Я вас обожаю, дорогая сестрица! – давясь смехом, воскликнул Рейно, по-свойски толкнулся плечом в мое плечо и звонко чмокнул мою правую щеку, а мою левую руку одновременно защекотали усы фыркающего управляющего, к правой же – приноравливался с целованием Жан-Пьер.

Вдруг створки дверей со стороны холла с шумом разлетелись в стороны, и старческий женский голос пронзительно завопил:

– Мужланы! Самцы! Несчастный Ромуаль только-только почил вечным сном, а они! Шум, смех! Оргии и оргазмы!

Все вскочили на ноги. Я машинально – тоже.

– Сядьте! – прошипел Рейно.

Я послушалась.

– Самцы! Скоты! Веселятся! А несчастное дитя, сироту, воспитанницу своего благодетеля на улицу?! Сидит и плачет у порога! Под дождем! Под снегом! А этим море по колено! Бездельник дворецкий допился! Дрыхнет в гостиной! Как у себя дома! В хозяйской гостиной! А мне двери открыть некому!

Посреди столовой вопила хлюпкая старушенция в норковом пальто, размахивая крохотной дамской сумочкой, словно собираясь запустить ее в кого-нибудь, а за ней робко жалась, потупив глазки, изгнанная горничная. В длинной бесформенной юбке и драной куртке.

Рейно так энергично поправлял свою прядь, что в итоге она действительно вырвалась на волю. Конюх шептал ему что-то на ухо. Очень тихо. Но преподавательская привычка – слышать малейший треп в аудитории – взяла свое.

– …Видишь, приперлась. А ты говорил: «Не придет! Не явится она до оглашения»! Как же. Правильно мы ей местечко рядом с Сале…

Рейно перехватил озабоченный взгляд Жишонги, кивнул ему, отмахнулся от конюха и пошагал к гостьям. Жишонга пошел за ним следом, отвесил старухе чопорный кивок, выскользнул из гостиной и плотно закрыл двери.