Вечер был какой‑то особенный. И Радынский после отмечал это. Такое блаженное, тихое счастье, непоколебимое согласие дружбы и братской любви, казалось, царило между присутствующими.
Лев Николаевич оживленно расспрашивал меня о поездке, о реферате, о встречах, о времяпровождении. Сам рассказывал о полученных в мое отсутствие книгах, об интересных письмах и о посетителях.
— Был Новиков, крестьянин. Вы слышали о нем? Ах, какой умница! Я жалею, что вы не познакомились с ним.
Говорил о книге Николаева «Понятие о боге как совершенной основе жизни»:
— Эта работа замечательна чрезвычайной добросовестностью. Он не оставил ни одного авторитета по каждому вопросу, чтобы не указать на него, не объяснить его взгляд и не определить своего отношения к нему. Удивительно добросовестная работа! И вместе с тем чрезвычайная ясность! Он четырнадцать лет над ней работал. И, разумеется, — с грустью добавил Лев Николаевич, — о ней никто не будет говорить и никто не будет ее читать…
Надо сказать, что книга П. П. Николаева написана под очевидным и сильным влиянием Льва Николаевича. Когда по поводу какого‑то места в книге я сказал об этом Льву Николаевичу, он улыбнулся:
— Да, я все забываю, что я писал, и потом мне приятно узнавать…
— Были в театре? — спрашивал меня Лев Николаевич, сидя за шахматами с А. Д. Радынским, — Я читал «Братьев Карамазовых», вот что ставят в Художественном театре. Как это нехудожественно! Прямо нехудожественно. Действующие лица делают как раз не то, что должны делать. Так что становится даже пошлым: читаешь и наперед знаешь, что они будут делать как раз не то, что должны, чего ждешь. Удивительно нехудожественно! И все говорят одним и тем же языком… И это наименее драматично, наименее пригодно к сценической постановке. Есть отдельные места, хорошие. Как поучения этого старца, Зосимы… Очень глубокие. Но неестественно, что кто‑то об этом рассказывает. Ну, конечно, великий инквизитор… Я читал только первый том, второго не читал.
Спрашивал:
— Были у Ивана Ивановича (Горбунова. — В. Б.) Он все печатает листки о пьянстве…[299] Я вспомнил того мужичка, — помните, мы ехали? Вот бы написать! Да только это будет уже в пользу пьянства. Удивительно милый был!..
Лев Николаевич припомнил мужичка, встреченного однажды нами во время верховой прогулки. Он ехал из города, где продавал овес, и был заметно навеселе. Неестественный румянец во все лицо и мутные глаза выдавали его. Лев Николаевич поехал рядом с его телегой и стал добродушно выговаривать ему за пьянство.
— Ведь вот приедешь домой, баба бить будет! — говорил он. — Ведь будет?
— Будет… обязательно будет! — подтверждал мужичок.
В конце концов он согласился со Львом Николаевичем, что пить совсем нехорошо: и грешно и невыгодно.
Лев Николаевич потом все повторял:
— Как же не любить пьяных! Не совсем пьяных, а так, немного…
Между прочим, спросил меня!
— Ваша матушка уехала?
— Да, она благодарит вас за привет, который вы ей со мной послали, она была очень рада…
— Как же, да она близка мне по вас!.. Что ж, значит Москва — живая?
— Нет, Лев Николаевич, пустая! Я насилу прожил там эту неделю. Эта суета… Театры, так, для развлечения праздных людей. Что ж, лекции? Так о «Шестьсот шесть» [300] и в этом роде…
Лев Николаевич сочувственно кивал головой.
Софья Андреевна не сразу поняла меня:
— Как, пустая?! — спросила она. — Народу мало?..
В разговоре Лев Николаевич вспомнил еще «о тех, что чистят… неприличное место»:
— Разговаривал с ним, и он оказался таким хорошим!..
Лев Николаевич был сегодня такой живой — духовно. Удивительно, что совсем не замечаешь его старости.
Оставил меня и Радынского ночевать.
— Внизу хватит места. Ведь вам ничего не нужно. Вы сами все сделаете так, чтоб не беспокоить прислугу. Чтоб ночевать не как «настоящим господам»: чтоб две простыни были… Вам не нужно ведь? Чтоб не по- барски, не как господам.
26 октября.
Отправившись в Ясную, я встретил Льва Николаевича уже на крыльце, когда он собирался ехать верхом. Он сказал мне:
— Я вам просил передать письмо с ужасным содержанием. Он мне писал, и мы ему отвечали. Он занимается тайным пороком и моим ответом недоволен, говорит, что все это он знает… Вы прочтите, ужас что такое!.. И называет ряд лиц, какой‑то сенатор… Я не знаю, вы прочтите его. Я думаю, что надо написать ему, что если он обвиняет, то должен представить какие‑нибудь доказательства. Ужасно! А между тем это очень интересно. Мы потом посоветуемся с вами…
Посоветоваться со Львом Николаевичем об этом письме мы потом не успели.
Я принес Льву Николаевичу письмо от В. Г. Черткова, деловое. Давая его мне, Владимир Григорьевич предупредил, что оно не конфиденциальное.
Вопрос касался книги П. П. Николаева, о которой Чертков писал, что она представляет переложение взглядов Толстого; унитарианского вероисповедания, которым на днях, в разговоре, интересовался Лев Николаевич. Он находил, что унитарианцы, подобно другим христианским сектам этого рода, как баптисты, малеванцы, не доводят свой рационализм до конца.
Софья Андреевна, узнав, что я принес письмо от Черткова, стала просить Льва Николаевича передать ей его содержание. Лев Николаевич ответил, что письмо делового характера, но что по принципиальным соображениям он не может дать ей его для прочтения.
— Все хорошо, что он пишет, — сказал мне Лев Николаевич, возвратившись с прогулки. — И о Николаеве хорошо, и о другом…
Лев Николаевич говорил это в «ремингтонной». Он, должно быть, устал от верховой езды, потому что шел тихо и сгорбившись. Затем он прошел к себе в спальню и затворил за собой дверь.
К сожалению, Софья Андреевна, даже под угрозой нового припадка со Львом Николаевичем, не выдержала своего обещания не нарушать его покоя. Снова — ревность к Черткову, сцены Льву Николаевичу, столкновение с дочерью. И даже хуже: прибавились настойчивые вопросы ко Льву Николаевичу, правда ли, что он составил завещание, требования особой записки на передачу ей прав собственности на художественные сочинения, подозрения, подсматривания и подслушивания… Настроение в доме тяжелое и неопределенное.
Все упорнее и упорнее среди близких Льва Николаевича разговоры о возможности в недалеком будущем ухода его из Ясной Поляны. Под большим секретом показали мне текст следующего письма Льва Николаевича, на этих днях посланного крестьянину Новикову в село Боровково Тульской губернии:
«Михаил Петрович, в связи с тем, что я говорил вам перед вашим уходом, обращаюсь к вам еще с следующей просьбой: если бы, действительно, случилось то, чтобы я приехал к вам, то не могли бы вы найти мне у вас в деревне хотя бы самую маленькую, но отдельную и теплую хату, так что вас с семьей я бы стеснял самое короткое время. Еще сообщаю вам то, что если бы мне пришлось телеграфировать вам, то я телеграфировал бы вам не от своего имени, а от Т. Николаева.
Буду ждать вашего ответа, дружески жму руку.
Лев Толстой.
Имейте в виду, что все это должно быть известно только вам одним. Л. Т.»
Как трогательно выразились в этом письме настоящие, не заходящие далеко пожелания Льва Николаевича: деревня и «хотя бы самая маленькая, но отдельная и теплая хата»!..
28 октября.
Я ночевал эту ночь в Телятинках.
Утром сегодня меня зовут в столовую, к Владимиру Григорьевичу.
Он сидит на скамейке, опершись спиной на край длинного обеденного стола, и в руках у него записка, Лицо — взволнованное и радостное.
— Послушай, Булгаков, тебе нужно теперь же отправиться в Ясную Поляну! Тебя просят приехать… Сегодня ночью Лев Николаевич уехал из Ясной Поляны, вместе с Душаном, неизвестно куда…
Свершилось!.. То, о чем так много говорили последнее время, чего ждали чуть ли не каждый день и чего многие так желали для Льва Николаевича, — свершилось. Толстой ушел из Ясной Поляны, и, без сомнения, это — уход навсегда.
