Слава богу, что Софья Андреевна поняла меня и не сердится за «уклончивость» ответов относительно того, что хотя и бывает мне случайно известно, но что могло бы только раздражать ее и увеличить еще более семейный раздор. Мне поневоле приходится быть дипломатичным: теперь я чуть ли не единственный человек, который свободно посещает оба лагеря — Ясную Поляну и Телятинки — принимается там и там. Приходится всеми силами следить за собой, чтобы не переносить сору из одной избы в другую. Это очень нелегкое положение.

Ездил верхом с Львом Николаевичем — в направлении деревень Дёминки, Бабурина, Мясоедова, Около Бабурина мы нагнали деревенского мальчишку лет восьми, тащившего огромный, больше себя, мешок с сухими листьями из казенной Засеки, — вероятно, для удобрения или для подстилки, а может быть на корм скоту. Увидав выехавшего на пригорок Льва Николаевича, мальчишка испугался, побежал, рассыпал листья, упав вместе с мешком, но опять подобрал и потащил тяжелый мешок. А шедшие мимо бабы пугали его:

— Попался, вот так попался! Хорошенько, барин, его!

— Не бойся, ничего я тебе не сделаю! — крикнул мальчишке Лев Николаевич и проехал мимо.

— А вы в лес? — спросил он у баб.

— В лес, за дровишками. Деньжонок‑то нету, купить не на что!

Мы проехали. Одна из баб не утерпела и кинула вслед:

— А вы бы нам деньжонок‑то дали!

Другие фыркнули несмело.

А мальчик, напуганный Львом Николаевичем, между тем успел прийти в себя, остановился, оперся грудью о мешок с листом и уж так хохотал, неизвестно чему, но, видимо, от острого нервного возбуждения, вызванного внезапной сменой чувств — страха и счастья, что его не преследуют, так хохотал, что невольно заставлял радоваться за себя.

За обедом, между прочим, Лев Николаевич удивился, что опять подают лишнее блюдо. Софья Андреевна отстаивала это блюдо, ссылаясь на то, что вегетарианский стол должен быть разнообразнее. Как странны эти маленькие несогласия! Ведь я убежден, что Софья Андреевна действует главным образом в интересах самого же Льва Николаевича, отстаивая более взыскательный стол, между тем очевидно, что Лев Николаевич требует как раз обратного — умеренности и упрощения.

Вечером Лев Николаевич опять читал «Culte Апtoiniste. Rйvйlation»… Говорил:

— Странная и замечательная книга! В подробностях— путаница, но основные мысли самые глубокие. Конечно, интеллигентный философ пройдет мимо этой книги!..

И Лев Николаевич прочел, переводя для меня по- русски, биографию Antoin’a, составленную его последователем, и отрывки из его учений.

— В бога нельзя верить. Его можно сознавать в самом себе. Надо признать, что бог — это мы. Признать, что мы хотим, значит — мы можем.

Лев Николаевич обернулся ко мне.

— Достаточно вам этого, чтобы убедиться в глубине книги?

Лев Николаевич снова стал читать и, между прочим, прочел одно место о любви к врагам.

— Это притворство! — заметила присутствовавшая тут же Софья Андреевна. — Я этого не понимаю!

— Непонимание предмета еще не опровергает его, — сказал в ответ на это замечание Лев Николаевич.

Он привел в пример композитора Чайковского и еще одного музыканта, которые никак не могли понять значения дифференциального исчисления. Чайковский, по мнению Льва Николаевича, очень остроумно сказал по этому поводу: «Или оно глупо, или я глуп».

Потом Лев Николаевич принес книжку русских народных пословиц и читал вслух лучшие из них^[284].

Лев Николаевич написал довольно резкое письмо гимназистке 6–го класса.

Говорил:

— Это одна из тех, которые ищут ответа на вопрос о смысле жизни у Андреева, Чехова. А у них — каша. И вот если у таких передовых людей — каша, то что же нам—το делать? Обычное рассуждение. Ужасно жаль!

Вечером поздно Лев Николаевич пришел в «ремингтонную» из спальни, уже без пояса, стал извиняться и искать глазами на столе.

— Вам письмо барышне? — спросил я, думая, что Лев Николаевич хочет в этом письме, которое он только что подписал и немножко дополнил, сделать новые дополнения или изменить в нем что‑нибудь.

— Да, барышне… Совсем его не нужно… не нужно посылать. Я сейчас серьезно об этом подумал… бог с ней, еще обидишь ее.

Лев Николаевич просил только послать гимназистке книжки «На каждый день» и написать, что в них она найдет ответы на ее вопросы.

— А это письмо бросьте!..

Сконфуженный, улыбающийся, но, должно быть, довольный собой, Лев Николаевич опять с извинениями, что пропала даром моя работа по переписке письма на машинке, скрылся за дверь в свою спальню.

Написал еще сегодня Лев Николаевич, кроме всего другого, очень. интересное письмо Молочникову. В письме он благодарит Молочникова за сообщение сведений о заключенных в тюрьмах Соловьеве и Смирнове и потом пишет:

«Какая сила! И как радостно — все‑таки радостно за них и стыдно за себя. Напишите, к кому писать о том, чтобы их перевели? От кого зависит? Одно остается, сидя за кофеем, который мне подают и готовят, писать, писать. Какая гадость! Как бы хотелось набраться этих святых вшей. И сколько таких вшивых учителей, и сколько сейчас готовится»^[285].

Был Белинький, который рассказал, что на Брюссельской всемирной выставке устроено было, между прочим, «шествие мудрецов». Мудрецов изображали загримированные и одетые в соответствующие костюмы люди. Среди них были Конфуций, Будда, был и Толстой. Изображавшие знали учения изображаемых и отвечали на вопросы.

— Знамение времени, — сказал Душан, — обращают внимание на религию.

— Ну! — возразил Лев Николаевич, — Напротив, из религии делают комедию.

Говорил еще Белинький о редакторе симбирской газеты Абрамове, в ответ на письмо которого Лев Николаевич написал статью «О ложной науке». Абрамов не успевает отсиживать в тюрьме сроки налагаемых на него за «преступления в печати» взысканий. Он очень оригинальный человек: кроме газеты, которую он редактирует из тюрьмы, занимается еще разными ремеслами, прекрасно зная их^[286].

— Нет, — сказал Лев Николаевич, — удивительно то, что для отсиживания в тюрьме ему необходимо двойное время! Обыкновенного уже не хватает, а нужно двуствольное.

О своем здоровье сегодня говорил:

— Я слаб и туг, только читал, целый день ничего не делал.

Вечером он читал статью П. А. Сергеенко о своем детстве и говорил, что воспоминания ему очень приятны ^[287].

Оживил его очень приезд Александры Львовны и рассказ ее о «Марке Аврелии».

Дело в следующем. Александра Львовна и Варвара Михайловна сидели в своих Телятинках и горевали: как там Лев Николаевич, как грустно, что они не знают, что с ним. А Аннушка, крестьянка, помогавшая им устроиться на новом месте, и говорит:

— А вы бы почитали Марка Аврелия, вот и вся бы ваша печаль прошла.

Тех как громом поразило: какого Марка Аврелия? Почему Марка Аврелия?

— Да так, — отвечает Аннушка. — Книжка такая есть, мне граф дал. Там и говорится, что все мы помирать будем. А коли смерть вспомнишь, так и полегчает. Я всегда, как горе какое на душе: эй, ребята! читай Марка Аврелия!.. Послушаешь, и все горе пройдет.

Этот рассказ умилил Льва Николаевича, и он все вспоминал его, повторяя, смеясь, Аннушкино: «Эй, ребята! читай Марка Аврелия!»

— Вот, никогда не знаешь последствий своей деятельности! — говорил он.

Между прочим, сегодня я списал все надписи, сделанные посетителями Ясной Поляны на столбах легкой садовой беседки в парке. Многие стерлись, привожу здесь те, которые сохранились.

1. Долой смертную казнь!

2. Да продлится жизнь Льва Николаевича еще столько же.